Михаил СОПИН

СПЕЛЫЙ ДОЖДЬ

Поэтическая биография

УДК 821.161.1Р(470.12)(092)

ББК 83.3(2=Рус)6-8Сопин

Издание осуществлено при поддержке

Департамента культуры и охраны объектов

культурного наследия Вологодской области

Благодарю за помощь в издании этой книги творческие

и общественные организации Вологодской области,

а также первого заместителя Губернатора Вологодской области

И.А. Позднякова, Департамент культуры и охраны объектов

культурного наследия Вологодской области,

журналистов А.А. Колосова и А.К. Сальникова, М.А. Браславского,

заслуженную артистку России Е.Н. Распутько.

Татьяна Сопина

Сопин, М. Н.

С64 Спелый дождь: поэтическая биография / Михаил Сопин; сост.,

авт. коммент. Т. П. Сопина. – Вологда, 2011.– 272с.: ил.

ISBN 978-5-905437-10-6

Всю свою жизнь поэт Михаил Сопин говорил от имени детей военного по-

коления - тех, кого сначала калечила война, а потом добивала государствен-

ная система. Кто «не дополз, упал, не додышал», кто не должен был выжить...

Основой настоящего издания послужила книга Михаила и Татьяны Сопиных

«Пока живешь, душа, люби!». – Humanity for Chernobyl, 2006.

УДК 821.161.1Р(470.12)(092)

ББК 83.3(2=Рус)6-8Сопин

© Сопина Т. П., 2011

ISBN 978-5-905437-10-6

© Колосов А. А., фото на обложке, 2011

ВЫЗОВ СУДЬБЕ

О поэте рассказывает Татьяна Сопина

ВСТУПЛЕНИЕ

В 1967 году я была при-

нята младшим литератур-

ным сотрудником идеоло-

гического отдела газеты

«Молодая гвардия» Перм-

ского обкома ВЛКСМ. В

это же время я переписы-

заключённым

одного из северных перм-

ских лагерей. Иногда он

присылал стихи. Тематика

обычная для заключённых,

но какая выразительность!

Я загинул до срока

Клеверинкой у ржи.

Чёрный во поле колос,

Меня удержи...

Весной 1968 года наш редактор ушел в отпуск, заместителем назначи-

ли сотрудника, к которому я могла обратиться с просьбой. Я попросила

дать мне неделю «без содержания», чтобы выбраться на Cевер и увидеть

Зачем без содержания? Я тебе подпишу командировку.

Но это - лагерь. Маловероятно, что будет материал для газеты.

И не надо. Этот материал у тебя «не получится». Может же что-то у

журналиста не получиться!

Так я выехала по командировке на поселение Глубинное Чердынского

района, что имело многозначительные последствия.

Роковым оказалось слово «командировка». Дело в том, что как только на-

чалась зона, с меня не спускали глаз, приставляли охрану, рассказывая,

какие ужасы могут приключиться: изнасилуют, убьют и прочее. Когда я,

наконец, добралась до Глубинного, поселили в гостевой административной

Охранник ходил за нами по пятам до вечера. Но он был обыкновенным

призывником. Михаил отозвал его в сторону, тихо побеседовал. Может

быть, солдату даже стало стыдно... И он оставил нас в покое.

Когда мы остались вдвоем, Миша сказал:

Они боялись выпустить тебя из поля зрения не потому, что опасно. И

конвой здесь не положен - это же не лагерь, а поселение. Они не за тебя, а

ТЕБЯ боятся как представителя прессы. Вдруг увидишь то, что НЕ НАДО

ИМ... Тут у нас много чего можно увидеть и узнать. Тебе надо приезжать

просто как «женщина к мужчине», и тогда всем будет все равно.

Впоследствии я так и делала. Когда у Михаила закончился срок, мы

поженились.

Рассказывать о нравах тех мест можно много, но сегодня речь о стихах.

ЖЁЛТЫЕ ТЕТРАДИ

Первые тетради со стихами не сохрани-

лись: зная, что отберут перед отправкой на

сать не запрещалось, но тетради могли быть

украдены, погибнуть при пьяной казармен-

ной драке...

Когда мы познакомились, Михаилу было

37 лет. Писал он в общих тетрадях в клеточ-

ку, и первое, что попросил:

Увези отсюда мои тетради.

Впоследствии пересылал их по почте.

Я начала разбираться и поняла, насколько это трудно. Бисерный по-

черк в каждую строку, карандашный текст на пожелтевших страницах

местами полустерся. Величайшая экономия бумаги - на одной странице

по два столбика. Только в одном месте я нашла несколько страниц днев-

никовых записей в прозе, но тут же всё обрывалось. Было очевидно, что

По структуре стихи казались похожими: длинное «разгонное» начало,

и вдруг (обычно концовка) - поражающее. Как будто автор долго проби-

рался через дебри, чтобы уяснить для самого себя какой-то очень важный

смысл... Со временем я поняла: чтобы выяснить, стоящее ли это стихо-

творение, надо сразу заглянуть в конец. Но иногда хотелось задержаться

на строчках и посередине:

Я хотел бы забыться

От всего и от всех,

Я хотел бы забиться

В березняк, словно снег...

На моих глазах он очень быстро рос профессионально. Что для меня

несомненно - лагерные тетради заслуживают отдельного издания. И та-

кая попытка была предпринята в Перми. Михаил был ещё в заключении,

когда я сделала выписки удачных стихов и строчек - получился вырази-

тельный сборник с неповторимым лицом.

В свёрнутом виде здесь были почти все основные мотивы последующе-

го творчества Сопина («А около - тенью саженной былое, как пёс на цепи»,

«Тысячелетья стих мой на колени ни перед кем не встанет, словно раб...»).

Прорывается и такое: «...На душу всей страны России мой путь упрёком

горьким упадет». Но это именно лишь УПРЁК, до обвинительной позиции

еще далеко. В эти и несколько последующих лет ему будет ближе рубцов-

ское: «Россия, Русь! Храни себя, храни...», присягание Родине в верности,

объяснение ей в любви.

В сохранившихся тетрадях подъём приходится на конец 1968 года. Это

был какой-то взрыв творческих удач, стихи текут на едином дыхании,

ярко, на высокой нравственной и эмоциональной волне. Знаю читателей,

которые этот цикл по искренности и напряжённости считают лучшим в

творчестве Михаила Сопина. Так ставить вопрос - что лучше? - навер-

ное, нельзя. Поэт был в поиске всю жизнь, и в каждый творческий период

были свои удачи. А понять его можно только прожив - мысленно - вместе

с ним его жизнь.

Конечно, о публикациях мы и не мечтали, но знакомый физик сделал

ксерокопии, и они ходили по рукам.

Остановимся только на одном стихотворении - «Не сказывай, не сказы-

вай...» Поражает звукопись, музыкальность (внутренняя рифма почти по

всей строке), чёткий ритмический рисунок. Аллитерация: ст, ск, внутри

стихотворения словно что-то постоянно стучит - и только в конце понима-

ешь, что это «дом колотит ставнями». Напомним, что у автора за плечами

всего десять классов заочной лагерной школы.

Не сказывай, не сказывай...

Печаль ЮГоЮ Газовой ГлаЗА ЗАпеленала...,

Про[стая ли], про[стая ли]

Твоя кручина разве,

Когда слезинки [стаяли]...

Весь свет поСТЫЛ и [СТАЛ не мил] -

и после всего этого распева - смысловая концовка, как удар:

И дом колотит ставнями, как по щекам ладони.

(Миша очень любил редкое и красивое слово «юга». Когда я спросила его

Что это, он пояснил: что-то вроде степного марева. Потом я к этому слову

Из книги судеб. Родился в 1931 году в селе Ломном Курской области. Отец - испытатель танков на Харьковском танковом заводе, в 1937 году был арестован, через несколько месяцев выпущен и почти сразу умер от скоротечного распада лёгких. Мать - рабочая.

Пережил оккупацию в Ломном, по которому проходил вал Курской битвы - «Огненной дуги». Посильно оказывал помощь выходившим из окружения в 1941-1942 годах. У него на руках умер младший брат, погибали друзья. Принимал участие в боях в армии генерала К.С. Москаленко. Дошёл до Потсдама. Впечатления этих лет преследовали Михаила всю жизнь.

В послевоенный период трудился в колхозе, окончил ремесленное училище, работал на заводе токарем.

В первый раз был арестован за хранение оружия в 1951 году, отбывал на строительстве Волго-Дона. Вторично - по Сталинскому Указу от 04.06.47. Срок в 15 лет отбывал в Пермских северных лагерях.

В лагере окончил заочно десятилетку, немного учительствовал (по вечерам, «без отрыва от основной трудовой деятельности», но по несогласию с требованиями дирекции школы отказался. Там же, в лагерях, начал всерьёз писать стихи.

По отбытии срока переехал в Пермь. Трудился сантехником, имел семью, двух сыновей. Но его не печатали. Однажды в отчаянии обратился к известному критику В.В. Кожинову, и тот Михаила поддержал, но оказалось, что для того, чтобы эти пожелания обрели почву под ногами, нужно переехать в Вологду.

В Вологде получил поддержку местной писательской организации.

В 1985 году вышел его первый сборник «Предвестный свет», в дальнейшем - сборники «Судьбы моей поле», «Смещение», «Обугленные веком»; «Молитвы времени разлома», «Свобода - тягостная ноша».

С 1991 года - член Союза писателей России.

Поэзия Михаила Сопина не оставалась неизменной на протяжении его жизни. Самые светлые его стихи, как ни странно, написаны в лагере, на поселении - в них жива надежда на счастливое будущее после выхода на свободу. Однако вскоре пришло осознание, что и снаружи лагерной колючей проволоки нет свободы, что советский человек со своим изуродованным сознанием - сам себе тюрьма и неволя. Упреки в адрес неразумной и бесчестной власти постепенно сменяются осмыслением того, что главные беды коренятся в мировоззрении самого человека. Поэт писал об этом открыто, можно сказать, кричал во весь голос - а его не понимали, не желали слышать, поскольку блаженное неведение было привычным и уютным, как домашние тапочки.

С годами Михаил Сопин всё чаще обращается к военным и лагерным воспоминаниям, выступает от имени загубленного поколения «детей войны», солдат, заключённых. Вот его строки из предисловия к сборнику «Обугленные веком» (1995):

«Мы входили в жизнь без идеологических шор, с широко распахнутыми глазами от бомб 1941 года. Мои откровения не давались мне через лозунги и декреты. Всегда через личные потери, через страдания. Мы искали в правителе высшего судию, а находили в рабе палача. Мы жаждали от сильного покровительства, а находили в слабом садиста. Мы искали в незнакомом друга, а находили в кровном врага…

Мы собачьими глазами просили у общества участливой нежности, а общество обеспечивало нас ненавистью по высшей категории. Материнскую ласку, друга, любимую, свободу, пайку и махорку нам годами заменяла ненависть. Так было до тех пор, пока я не увидел, что ненависть плачет беспомощными слезами… Почему? Потому что наша ненависть являла собой бессмысленную, щенячью форму самозащиты, рассчитанную на милосердие от обнажённой общественной дикости.

Мы входили в мир без идеологических шор и уходим без иллюзий. Именно это укрепляет меня в убеждённости: рано или поздно, при мне это произойдёт или без меня, если ненависть способна заплакать покаянными слезами, Родина неизбежно обретёт человеческий облик. Так думаю. Над этим работаю…»

Стремление говорить правду, какой бы горькой она ни была, привело к тому, что Михаил Сопин не стал «своим» ни для патриотов, ни для либералов, ни для славянофилов, ни для западников, ни для «ястребов», ни для пацифистов. В своё время его творчество поддержали Виктор Астафьев и Вадим Кожинов, однако этой поддержки было недостаточно для широкого признания. Сопин и его стихи всегда были «неудобными» - не только для действующей власти, но порой и для самого читателя. Они и сегодня читаются непросто, требуют большой внутренней работы.

В ноябре 2007 года в московском культурном центре «Булгаковский дом» состоялся вечер памяти Михаила Сопина. Пришедшие услышали живой голос поэта в записях его песен, увидели его портреты, фотографии из семейного архива, унесли с собой книги и диски с его стихами и пением.

Стихи Михаила Сопина читала Татьяна Германовна Кербут - заведующая Центром чтения Вологодской областной библиотеки, так же, как и Т.П. Сопина, специально приехавшая из Вологды. Красивая, эффектная женщина с благородной сединой, она сделала всё выступление ярким и неповторимым. Каждое стихотворение было не просто прочитано «с выражением» - оно было пропущено через сердце - сначала Татьяны Германовны, а потом и каждого сидящего в зале.

А Татьяна Петровна, вдова поэта, вела поразительный рассказ - о мальчишках, повидавших войну, потерявших отцов, для которых в тяжкие послевоенные годы не существовало ни власти, ни авторитетов, потому что им, по сути, было нечего терять, и к тому же у каждого имелось припрятанное с войны подобранное где-то оружие. О том, как государство, испытывая острую потребность в бесплатной рабочей силе, не придумало ничего лучше, как под любым предлогом отправлять их за решётку, благо сталинский указ от 4 июня 1947 года устанавливал драконовские сроки за малейшие провинности - в том числе, и за хранение трофейного оружия. О том, что в этом огромном тюремном котле настоящие уголовники смешались с послевоенной шпаной, из которой при ином подходе могли бы выйти люди, составляющие опору государства, и впоследствии никто так и не сумел (или не захотел?) отделить первых от вторых. О том, как в 60-70-е годы уголовные дела, возбуждённые по указу 1947 года, просто уничтожались, ибо пересмотреть их так, как пересматривались дела политические, не было ни времени, ни сил, ни желания - ведь счёт шёл не на тысячи - на миллионы. О том, что эта трагическая страница нашей истории ещё ждёт своих исследователей.

Татьяна Петровна Сопина не просто хранит память о муже и о сыне - она делает всё возможное и невозможное, чтобы эта память сохранялась в сердцах людей. Несколько десятков малотиражных сборников стихов, дневников, высказываний, воспоминаний она издала своими силами, освоив специальности верстальщика, макетчика, переплётчика. После настоящих хождений по мукам вышла в свет книга детских сказочных комиксов, которую успел придумать и нарисовать Глеб Сопин. Не без хлопот и переживаний удалось записать диск из 15 песен в авторском исполнении Михаила Сопина.

В 2006 году в Чикаго стараниями Татьяны Сопиной и издателя Светланы Островской вышла наиболее полная книга Михаила Сопина «Пока живёшь, душа, люби!..»

Андрей Моисеев

Луний глаз

Татьяна Сопина - сыну

И луний глаз сквозь веки туч глядит задумчиво на землю...

Во дворе с лопухами

(Предистория)

М не было тогда 27 лет. Я ещё не вполне оправилась от достаточно тяжёлой душевной травмы. Мечтала сменить место работы (перейти из вечерней школы в редакцию), пробовала себя в творчестве. Подруга юности, поэтесса Нина Чернец ввела меня в круг своих знакомых, которых можно было определить как богему провинциального уровня. Мне нравились их разговоры, но шокировало поведение. Шиком считалось проехать на автобусе, распивая дешёвое вино «из горла» (в том числе девушкам), орать в общественном месте стихи...

Помню, как однажды поэтесса Наталья Чебыкина, сколько-то проучившаяся в Литературном институте, «в подпитии» усевшись на стуле задом-наперёд, стала уверять компанию, что у первого председателя Совнаркома Якова Свердлова было восемьдесят внебрачных детей.

Но как же, - наивно удивилась я. - Ведь он умер совсем молодым (двадцать шесть, кажется, лет), и вообще был занят революцией, всё время в ссылках.

Однажды мы пили-беседовали в очень достопримечательном месте - у Луизы. Это была известная всему богемному миру Перми убогая квартирка в две крохотные комнатки, в старом доме под отвесной трибунной стеной стадиона. Из-за этой уходящей в небо серой стены окна всегда были затемнены, создавалось ощущение подвала.

Луиза жила с дочкой лет восьми. Все знали, что у неё 8 марта повесился муж. («Почему именно восьмого? - горько недоумевала Луиза. - Хотел сделать мне подарок?») С тех пор она пила «по-чёрному». И собирала у себя друзей. Она жила по соседству с Пермским книжным издательством, и всё обиженные, отвергнутые, не печатаемые шли сюда.

Справедливо заметить, что критика в этом импровизированном обществе порой была конструктивной, послушать её считалось полезным. (Потом здесь желанным гостем будет Михаил, но это я знаю только с его слов - сама там уже не бывала, потому что была занята детьми и принципиально не водила дружбу с компаниями, где пил муж).

Когда мы вошли в Луизин «подвальчик», дохнуло сыро-кислым. В первой, проходной комнате обустраивалась раскладушка для ночлега дочки. Это что же, мы тут будем пить-курить, а ребёнок рядом спать? Но, как говорится, «не лезь в чужой монастырь...»

Описывать тот вечер нет смысла, скажу только, что к концу его у моей Нины в объятиях заснул некогда симпатичный мне художник, а более-менее соображающих (трезвых) оставалось всего двое: я и наголо обритый высокий молодой человек. Мы обменялись взглядами и вышли вместе.

Молодого человека звали Алексеем. Он был безукоризненно вежлив, не болтлив и вообще производил наилучшее впечатление. Оказалось, что нам по пути - наши дома располагались в одном квартале старой застройки! Алёша проводил меня до калитки, на том и расстались.

Напомнила об этом эпизоде через полгода Нина Чернец. Мы сидели во дворе огромного, заросшего лопухами двора с покосившимся нужником посередине. Из врастающих в землю дверей подъездов двухэтажных домов-развалюх выскакивали дети, женщины выносили тазики с бельем и полоскали тут же, на табуретках...

Замуж выхожу, - сказала Нина не очень-то весело. - За Алёшку Поварницына. Да ты его знаешь. Помнишь, вы ещё вместе тогда от Луизы ушли?

Так это же замечательно! Он мне очень понравился. Из армии?

Из тюрьмы. Ну да неважно. Я бы и не пошла, да «залетела», родить хочу... Курить бросаю, - зло скомкала она вынутую по привычке сигарету. - Хватит мотаться. Так что Алёшка теперь - моя судьба.

Некоторое время мы сидели на лавочке молча.

Поторопилась я с Алёшкой, - объяснила Нина свою невесёлость. - Там, в лагерях, получше есть... Друг его, Михаилом зовут. Только ему ещё долго сидеть - три года. Стихи пишет. Хочешь, тебе его подарю?

«Вот уж спасибо», - мысленно вздохнула я, а вслух сказала, что подарков таких мне, конечно, не надо, но если пишет стихи - интересно бы почитать.

Однако Нина уже что-то затеяла. Это потом я узнаю, что все заключенные мечтают переписываться с девушкой, которая станет их надеждой, каким-то огоньком впереди. Естественное, хорошее желание. Очень скоро я получила от Михаила Сопина письмо в одну страничку, похожее на протянутую руку - не ответить было бы нехорошо...

Переписка

В ообще считается, что знакомиться по переписке опасно. Человек может представиться, каким угодно, а у солдат-срочников таких «заочниц» может быть хоть десяток. Я сама однажды по просьбе случайной дорожной знакомой такое душевное письмо её парню накатала - всю свою страдающую душу вложила... Никогда такое любимому человеку не посмела бы вручить.

С другой стороны, в письме творчески одарённый человек становится свободным, красивым, раскрепощается. Известно, что Марина Цветаева предпочитала любить и восхищаться (например, Рильке) только по переписке, а в жизни встреч даже не желала. Это тот случай, когда любовь становится словотворчеством, самовыражением. Но такое самовыражение невольно распространяется и на респондента, и тут уже сложные человеческие чувства всё равно переплетаются...

В зрелости Михаил стал афористичным, жёстким. А ранние его письма длинные и расплывчатые. Поток ищущего сознания, к тому же с массой грамматических и синтаксических ошибок: «могешь, хотишь...» И только в стихах он становился определенным, как бы выкристаллизовывался:

Мне тридцать семь. А годы все спешат.

Боюсь, не стать бы белою вороной.

Как много лет назад над похоронной...

Я поначалу даже прочитывала прозаические части, как говорится, «по диагонали» и выписывала ошибки с разъяснением правил русского языка. Иногда это занимало больше места, чем само письмо. Но Миша не обижался, а с каждым письмом ошибок становилось меньше. Он поразительно быстро для своего возраста учился. И вообще всегда быстро и хорошо усваивал новое, хотя вот эта привычка - просить меня «проверить стихи на ОШИБЫ, расставить запятые» - осталась у него на всю жизнь.

В переписке мы «нащупывали» друг к дружке дорожку - выясняли взгляды. Иногда я его провоцировала: так, однажды намеренно выразила восхищение пламенным революционером и борцом за порядок Дзержинским. В другой раз, рассерженная бесконечно отрицательным отношением к миру, назвала его «пауком, плетущем в углу паутину для всего человечества». (Потом, познакомившись лично, мы будем эти моменты неоднократно вспоминать и смеяться, поддразнивая друг дружку).

Мы были очень разными по предыдущему опыту жизни. Он - прошедший, как говорится, «огонь и воду», с биографией, какой и присниться-то страшно... И я - интеллигентная наивная городская девушка, несмотря на своё трехлетнее учительствование на Ямале. Наверное, ему именно такую и надо было. Потом он признается, что на поселении у него одно время была некая Тамара из столовой, но это совсем не то, что искала душа...

Более всего поражали некие внезапно выплывающие из хаоса слов образы и афоризмы - в стихах:

...Берёзы, как белые пальмы

На грустной странице зимы.

И в память от прежнего вида

Почти невесомо, легко,

Плывут облаков пирамиды,

Как глыбы остывших веков...

Мне захотелось с ним встретиться. Хотелось написать о нём материал для газеты - какой начинающий журналист не мечтает об этаком... сверхординарном. Может быть, посодействовать освобождению - ведь ясно, что не такой уж это опасный преступник, но человек талантливый, и ему ещё отбывать целых три года!

Отношения с редактором газеты «Молодая гвардия», в которой я трудилась с осени 1967 года, были несколько напряженными. Но в мае 1968 года он ушёл в отпуск, оставив в заместителях моего шефа, заведующего идеологическим отделом Геннадия Деринга. С Дерингом у нас было полное понимание, вот его я и попросила несколько дней отпуска без содержания - слетать в Чердынский район для встречи с заинтересовавшим меня поэтом.

Зачем без содержания? Я подпишу тебе командировку.

Но там, может, и писать-то нельзя. Это лагеря...

Ну и что? У тебя ведь может материал «не получиться»?

Перед отъездом зашла к Нине Чернец. Она уже родила дочку, которую в честь меня назвала Танькой. Моей поездке обрадовалась, одобрила. Всё-таки она была искренне доброжелательным человеком!

Только, - напутствует, - ты ему не отдавайся с первого раза.

(Боже! За кого она меня принимает? У меня и в мыслях-то такого не было - и не только «с первого»... Хотя на практике именно этот наказ я не выполнила).

И я отправилась на север, на поселение Глубинное Чердынского района, откуда приходили толстые конверты. Путь предстоял такой: до Соликамска - на поезде, оттуда - самолётом на пересыльный пункт Чепец (около получаса местным грохочущим «трясуном», вынимающим душу вон на каждой воздушной яме), или...

«...Или»

П отом я буду ездить и летать туда вплоть до лета 1970 года, когда Михаил освободился и приехал - но не к матери в Харьков, а ко мне в Пермь. Встречи происходили два раза в год - на Новый год и летом. Опишу сразу дорогу на Чепец, чтобы потом к этому уже не возвращаться.

С «трясуном» всё ясно - вылеты по погоде, билеты - дефицит, лагерное начальство, их жёны и родственники всегда вне очереди. Каждая атака на кассу - «езда в незнаемое». Однако обходилось: с боем, с нервами, но билеты добывала. Проще всего было в первый раз, потому что по командировке.

Однажды Чепец не принимал, но продали билет в Чердынь. Дальше, говорят, автобусы ходят... чего в Соликамске сидеть, тем более, что ночевать негде и дней в запасе - дефицит? Однако самолёт не долетел и до Чердыни - вернулся с полдороги из-за метели.

Вообще я на «воздух» была по здоровью крепкая. Тот полёт в Чердынь - единственный случай, когда в самолёте сползла с сиденья на пол с гигиеническим пакетом в руках, а после посадки вывалилась на лётное поле, путая небо и землю... И тут оказалось, что «открывают» Чепец. Собралась с силами и полетела снова.

Но самой памятной была зимняя дорога 1969 года «обратно». Стояла глухая нелётная погода. Я решила добираться из Чепца на Чердынь автобусом. Часа два он шёл хорошо, а потом дорогу окончательно перемело. Машина сошла с твёрдого покрытия и стала. Водитель велел всем выйти и толкать, пока не нащупается дорога. И вот мы «выпали» в сугроб... Женщины (некоторые в ботиночках), подростки, дети. Делать нечего - навалились дружно, гуртом, и - по команде! А по обозначившейся в стороне твёрдой дороге здоровенные мужчины идут: в высоких меховых сапогах, новеньких овчинных полушубках. Покуривают, пересмеиваются. Лагерное начальство! Я потом с Мишей делалась:

Как же им не стыдно было? Ведь женщины, дети...

Они этого не понимают. Они нипочём не примут участия в физической работе, потому что все остальные для них - быдло. Они привыкли так вести себя с заключёнными и на весь остальной мир смотрят так же...

Чепец

Ч то такое - Чепец? Это ещё не зона. Но почти зона. Въезд-выезд свободный, но публика уже «та». Освободившиеся, но задержавшиеся с выездом, командированные (в том числе МВД), бывшие зеки, решившие остаться здесь, потому что в большом мире никто не ждет... их семьи. Есть продовольственный магазин, столовая с типичным набором блюд времён глухого застоя. (Из повести Василия Аксёнова: «Меня всегда поражало, по какой такой технологии в нашем общепите прекрасное мясо умудряются превращать в совершенно несъедобные «подошвы"-котлеты?»)

Просторный холодный и тёмный клуб потряс портретом В.И. Ленина: истинный татарин с бритой башкой времён хана Батыя, изображение в лаково-наивном стиле, вроде рыночных лебедей. В Перми за такое издевательство над вождём художника сразу бы выгнали, если не хуже.

Из Чепца, лагерной «столицы», в тупиковые поселения для заключённых расходятся одноколейки. Поселение - смягчённый режим несвободы! Выйти заключённому на поселение - событие, которое надо заслужить. Охрана не снята, но строем зеков не гоняют. Можно иметь деньги, встречаться с родственниками, даже завести семью, но нельзя покидать границы зоны (расценивается как побег, а провинившийся возвращается в режимный лагерь). Там также остаются освободившиеся, оформляются на работу вольными. Каждый такой считает, что поправив финансовые дела на хорошо оплачиваемом свободном лесоповале, он уедет в большой мир. Но деньги, как правило, пропивались, и мечта превращалась в пожизненный мираж.

Из Чепца в Глубинное ходит (не каждый день!) старенький тепловозик с двумя пассажирскими вагончиками. Вагончики не отапливаются, хотя ехать часа два. И всегда этот микропоезд опаздывает.

Впоследствии, в отсутствии поезда, мне, случалось, приходилось в Чепце ночевать, и тогда я находила приют в очень приветливой семье Мишиных знакомых. Муж сидел вместе с Михаилом, освободился, женился. Конечно, тоже считал, что пребывание здесь - временное. Как-то сложилась их судьба?

Прибыв в мае 1968 года в Чепец, я сразу пошла в комендатуру со своими обкомовско-редакционными бумажками. И тут начался прессинг: меня никак не хотели пускать дальше.

Там бандиты, - нагнетают страсти, - убьют, изнасилуют...

Статьи перечисляют и прочее. Потом-то Миша объяснит, почему они так себя вели:

Не ЗА ТЕБЯ, - говорит, - испугались, а ТЕБЯ. Ты же им документы от власти предъявила, а они знаешь, как этого боятся! Можешь такое заметить, что им вовсе не хотелось бы обнаруживать. Лучше вовсе не пускать.

Совсем уж забавная встреча произошла на улице, когда я бродила в ожидании поезда. Прицепились... двое, но запомнила только одного, грузина, его звали Михаил Поерели. Он произнес примерно такую речь:

Сопина знаю. Хороший мужик. Но... я ничуть не хуже. Он Миша, и я Миша. Оставайся!

Но Сопин пишет стихи.

Это я их пишу.

То есть, пишет, конечно, он, но темы-то, темы кто ему подсказывает? Я!

(Потом я своему Мише скажу: «Тебе никак нельзя из этих мест выбираться. Кто же без Поерели темы для стихов подсказывать будет?»)

Подошёл микропоезд, мне как особо доверенному лицу было разрешено ехать в кабине вместе с двумя машинистами. Кабина была удивительная, с огромным, совсем не современным окном, в которое можно было высунуться едва ли не по пояс! Окно было распахнуто, и свежий, летящий навстречу ветер приводил в восторг. Но самое замечательное впечатление - от куропаток, которые сидели под кустами вдоль дороги и нисколько не боялись грохочущей по рельсам колесницы. Их здесь никто не стреляет.

Встреча

В Глубинном меня поселили в аккуратном гостиничном домике в одну комнату, для начальства, и приставили охранника. Сначала я думала, что это так и надо. Михаила вызвали не сразу. Мне надоело в домике, вышла на воздух и села поджидать на брёвнышке. На мне был оранжевый плащ, в белый горошек... Яркий, заметный.

Вдруг вижу - бежит, не очень молодой, на висках седина. Протягивает руку:

И ведёт себя так, будто мы сто лет знакомы.

(«Неужели, - думаю, вспоминая Нинины слова, - он надеется на что-то, кроме бесед на литературные темы?»)

Но вообще с ним как-то сразу стало очень легко. И... приятно. Идём по поселку, с ним все здороваются - и просто население, и охрана. Как в старину с сельским учителем. Уважают, значит. И это уважение невольно на меня перекидывается. Вроде, для местного населения уже не я авторитет-интеллигент, а он, а я - как приложение к нему. Гордость за спутника появляется! И вот что интересно: я ещё никогда, ни с одним из моих прежних знакомых мужчин не чувствовала себя в такой степени женщиной! Вся эта пермская богема по сравнению с Михаилом бабами показалась.

Но решающую роль в нашем стремительном сближении сыграл охранник. Унизительный надзор над столь уважаемым человеком, как Михаил Сопин, мне, свободной личности, показался настолько безобразным, что просто «придвинул» к совсем недавнему знакомому. В Перми мы скорее всего стали бы приглядываться друг к другу месяцами, если не годами. А тут вдвоём противостояли враждебному миру. Это был такой высокий миг, планка, взятая без разбега! И вот это впечатление на всю долгую супружескую жизнь осталось, заставляло искать понимание даже тогда, когда совсем трудно бывало.

К одному двору подошли - Миша с хозяином переговорил, и тот выводит из сарайки ручного медвежонка, мне показать. Медведицу в лесу подстрелили, а медвежонка себе забрали. Жалкая, конечно, будет у зверика судьба...

К вечеру охраннику (молодому парню из призывников) стало стыдно за нами по пятам ходить. Сам стал отставать и тушеваться. Миша его в сторону отвел, переговорил, и он оставил нас в покое. А я попросила разрешения переселиться из начальственного домика на частную квартиру.

Миша сказал:

Никогда не приезжай официально. Только - ко мне лично, ну знаешь, как женщины к мужчинам ездят. И тогда до тебя никому из начальства не будет дела. Ничего не бойся - здесь тебя никто не тронет.

Потом я так всегда и делала.

Глубинное

Ж елезная дорога из Глубинного - в один конец, это же обратное начало. Других путей сообщения нет. С трех сторон посёлок обступает тайга, уходящая по окружности горизонта на предгорья Северного Урала. Поселение создано ради лесоразработок, на которых трудится как пригнанный контингент зеков, так и вольнонаёмные (последние большей частью обслуживают технику). В начале разухабистой колеи лесоповальной просеки - плакат, белым по кумачу: «Добросовестный труд - путь на свободу». Рядом трактор «вольняшки» застрял. В грязи. Как символ «пути на свободу».

Заключённые жили в дощатых бараках, расположенных большим четырехугольником. Я там не была ни разу, и даже не приближалась: Миша не хотел. На время приезда родственников и «подруг» можно было снять комнату с отдельным входом, но Миша этим тоже не пользовался, и вообще ничем - по официальной линии. О жилье договаривался так, по знакомству.

Далеко в лес не уйдёшь, потому что буреломы. Мы с Мишей пытались гулять - остановились у дерева, на котором он обратил моё внимание на царапины, следы когтей огромного медведя. Дальше было не пройти, но не из-за медведя, просто непроходимо. Сохранился фотоснимок - Миша в рост у корней вывороченного дерева. Корневая основа чуть ли не в полтора раза выше его головы.

Стволовую древесину из Глубинного вывозили товарными составами по той самой одноколейке, а вывороченные корни, пни и их обрубки валялись как попало близ домика, в котором мы жили летом шестьдесят девятого. Это была довольно живописная картина, и когда Миша уходил на работу (на электростанцию), я с удовольствием лазила по этим обрубкам с фотоаппаратом. Наснимала целую коллекцию подобий диковинных животных, сказочных сюжетов, фантастических сцен. Потом, чуть подправляя тушью и белилами, давала им названия и печатала в газете под рубрикой «Подсмотренное в природе».

Почему-то там было очень много коз. У них была длинная шерсть, как у породистых, и гордый грациозный вид. Они свободно ходили, где им вздумается, укладывались на пригретые летним солнышком ступеньки нашего домика, и это придавало жилью особое обаяние. У меня много снимков с козами.

Этот дощатый домик был нашим приютом и любовью. В него никто, кроме нас, не ходил. Вообще на поселении заключённым запираться не разрешается, в какой бы пикантной ситуации, скажем, мужчина и женщина не находились. Могут зайти без стука - проверить: чем, мол, вы заняты? И это тоже очень унизительно. Как-то зимой во время моего приезда мы жили в двухквартирном домике и слышали, как за стенкой охранники посещают такую же, как мы, пару. Они вместе выпивали, смеялись, охрана довольно дружелюбно давала... скабрезные-таки советы. Но к нам даже не стучали - ни разу. И это тоже был знак уважения к Михаилу ВОХРы, в которой, как ни суди, оставалось человеческое. Было понятие - к кому идти с бутылкой и сальными шуточками, а кого не трогать.

Когда за тонкой стенкой «развлекались», мы совсем замирали или говорили тихо-тихо. Однажды Миша сказал: «Знаешь, есть такая научная теория - в природе никогда ничего не исчезает, даже звуки. Вот мы сейчас с тобой говорим, а на стенки наслаивается. И когда-нибудь изобретут приборы, которые все это смогут расшифровать, и наши потомки о нас узнают...»

Через много лет он напишет:

Помнишь, я говорил,

Во Вселенной в веках

Сохраняются слов наши звуки.

Наша встреча свершилась -

А вечность не знает разлук.

Ещё он говорил о том, что у нас всё будет очень серьезно, и мы обязательно поженимся, но не сейчас - не хочется иметь в таком документе лагерный штамп. И венчаться будем в церкви, и у нас будут обручальные кольца... Всё это не получилось по жизненным обстоятельствам, но какое значение имеют обряды, если нас повенчало гораздо большее - «моя тюремная свобода, твоя свободная тюрьма».

Живи. Тепло души храни.

И знай,

Что уходя в дорогу,

Я пережил

Святые дни

Благодаря

Тебе

И Богу.

За что?

П осле первого посещения Глубинного во мне произошло раздвоение. С одной стороны понимала, что на объективный журналистский материал я уже не имею морального права. С другой... оставался неудовлетворённым интерес и, прежде всего: может ли быть такое в нашей стране: человек за не столь ужасную провинность (участие в групповом нападении, отобрали велосипед) отбывать такие сроки? Может, Михаил вместе с Алексеем... привирают?

В редакции я стала брать в работу правовые дела, чтобы в неофициальных беседах с юристами выяснить интересующее. И после нескольких попыток получила откровенный ответ.

Уточнив некоторые детали (не называя имён), пожилая женщина-юрист сказала, что в пятидесятые годы это быть могло. Тогда судили именно так и сроки давали большие (у Михаила - 17 лет). При Хрущеве началась правовая реформа. Но дел оказалось слишком много, рассмотреть их просто не было физической возможности. Не было кадров, помещений, нечем платить. Поэтому взяли на пересмотр только дела политические, а по уголовным всем осужденным автоматически снизили срок до 15 лет. Миша шёл «по уголовке», и отбыл свой срок «от звонка до звонка».

Я всё-таки сделала ещё одну попытку, на этот раз с настоящими именами и адресами, не вдаваясь в личные отношения. Написала большое письмо в «Комсомольскую правду» - а вдруг их это заинтересует? Нет, не заинтересовало, ответа я не получила.

А Миша рассказал мне поучительную историю из своей лагерной жизни. Работу ему приходилось выполнять разную, после больницы исполнял даже конторские обязанности. Однажды его послали за документом в кабинет начальника. Того не оказалось на месте, Михаил стал искать нужную бумагу на столе. И... совершенно неожиданно обнаружил положительный ответ из Генеральной прокуратуры об освобождении заключенного N, датированный годом назад. Он лежал под стеклом, прикрытый другим документом. То есть, этот человек уже год как должен быть на свободе. А он всё ещё сидит и даже не знает о радостной вести. Скорее всего, и не узнает - как начальнику в таком промахе сознаваться? А ведь поначалу это был, скорее всего, даже не злой умысел... Может, по пьянке забыл. Проверить начальника, защитить осуждённого - некому. Атрофированность человеческих отношений, недобросовестность, служебное хамство.

Не крестоносец страшен нам,

Не хан.

России страшен власть имущий хам,

Культура хамства...

Новый год

З имой я приезжала к нему на Новый год, и всегда его в этот момент ставили на ночное дежурство у движка электростанции! Это было не случайно. Посёлок перепивался, не взирая на лица и должности, и единственный, на кого можно было положиться (не оставит посёлок без света) - Михаил Сопин. Мне одной скучно, иду вместе с ним. В то время очень модной была песня «Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба...» Она преследовала меня в стуке вагонных колёс, в шуме самолётного мотора и теперь чудилась вот тут, в гуле электростанции. Но это почти не раздражало, потому что рядом был Миша.

Вышла вдохнуть свежего воздуху... Темень. Где-то тени бродят, чуть ли не в подштанниках. Поголовная пьянка, и - надолго. А мы вдвоём - трезвые! И опять наполняюсь гордостью за своего жизненного спутника.

Выпить у нас, конечно, было - «Шампанское» я ему привозила. Но об этом знали только мы двое. Интересно: позднее, в пермской и вологодской жизни он, как говорится... мимо рта не пропускал. А вот там, на поселении, ничего подобного себе не позволял. Почему? - не хотел сливаться с массой.

Прощания

О н мог провожать меня только до поезда. Как я уже упоминала, поезд всегда опаздывал, и мы могли ходить в его ожидании и час, и два. Ходили вдоль полотна железной дороги. С обеих сторон вплотную подступала чёрная стена тайги. Жутковато. Я спросила, есть ли тут волки, Миша сказал:

Конечно!

И вдруг, махнув в сторону неба, воскликнул:

Вон волк летит!

Прежде, чем оценить юмор, я посмотрела, куда он показывал - как будто волк и в самом деле мог летать по небу.

Там зимним вечером мы увидели «Луний глаз». Полная луна проглядывала через как бы «сощуренные», освещённые той же луной, тяжёлые тучи.

Миша прочитал:

Гуляет ветер,

Зол, колюч,

Сметает,

Землю всю объемля.

И луний глаз

Сквозь веки туч

Глядит задумчиво на землю...

Иногда ему надо было спешить на работу, а поезд всё не появлялся. Мы были вынуждены расставаться раньше. Он говорил, что пойдёт не оглядываясь («Есть такая примета, чтобы встретиться снова»), и всегда это выполнял. А я смотрела вслед - он действительно не оглядывался. У него была очень стройная фигура, наследственная офицерская выправка, а размер ноги - 39. Он говорил, что такая маленькая нога была у «дроздовцев», потому что они набирались из аристократов, и его родня как раз служила в этом роде войск.

Я провожала его взглядом, пока он окончательно не скрывался в темноте или метели. А потом поднимала глаза к небу и отыскивала «луний глаз»…

Благотворительное издание

в пользу жертв

Чернобыльской катастрофы

Humanity for Chernobyl , 2006

www.humanityforchernobyl.com

Всю свою жизнь поэт Михаил Сопин говорил от имени

военного поколения детей - тех, кого сначала калечила война, а

потом добивала государственная система. Кто «не дополз,

упал, не додышал», кто не должен был выжить… Мы надеемся,

что стихи Михаила Сопина будут самым лучшим подарком для

всех, кто купил это благотворительное издание книги для

оказания помощи жертвам Чернобыльской катастрофы.

ВЫЗОВ СУДЬБЕ

О поэте рассказывает Татьяна Сопина

ВСТУПЛЕНИЕ

В 1967 году я была принята

младшим литературным сотрудником

идеологического отдела газеты

«Молодая гвардия» Пермского обкома

ВЛКСМ. В это же время я переписы-

валась с заключенным одного из

северных пермских лагерей. Иногда он

присылал стихи. Тематика обычная для

заключенных, но какая

выразительность!

Я загинул до срока

Клеверинкой у ржи.

Черный во поле колос,

Меня удержи...

Весной 1968 года наш редактор ушел в отпуск, заместителем назначили сотрудника,

к которому я могла обратиться с просьбой. Я попросила дать мне неделю «без содержа-

ния», чтобы выбраться на север и увидеть автора необычных стихов, на что временный

начальник ответил:

Зачем без содержания? Я тебе подпишу командировку.

Но это - лагерь. Маловероятно, что будет материал для газеты.

И не надо. Этот материал у тебя «не получится». Может же что-то у журналиста не

получиться!

Так я выехала по командировке на поселение Глубинное Чердынского района, что

имело многозначительные последствия.

Роковым оказалось слово «командировка». Дело в том, что как только началась зо-

на, с меня не спускали глаз, приставляли охрану, рассказывая, какие ужасы могут при-

ключиться: изнасилуют, убьют и прочее. Когда я, наконец, добралась до Глубинного, по-

селили в гостевой административной комнате, а автора стихов Михаила Сопина привели

под конвоем.

Охранник ходил за нами по пятам до вечера. Но он был обыкновенным призывни-

ком. Михаил отозвал его в сторону, тихо побеседовал. Может быть, солдату даже стало

стыдно... И он оставил нас в покое.

Когда мы остались вдвоем, Миша сказал:

Они боялись выпустить тебя из поля зрения не потому, что опасно. И конвой здесь

не положен – это же не лагерь, а поселение. Они не за тебя, а ТЕБЯ боятся как представи-

теля прессы. Вдруг увидишь то, что НЕ НАДО ИМ... Тут у нас много чего можно уви-

деть и узнать. Тебе надо приезжать просто как женщина к мужчине, и тогда всем будет

все равно.

Впоследствии я так и делала. Когда у Михаила закончился срок, мы поженились.

Рассказывать о нравах тех мест можно много, но сегодня речь о стихах.

ЖЕЛТЫЕ ТЕТРАДИ

Первые тетради со стихами не

сохранились: зная, что отберут перед

поселении писать не запрещалось, но

тетради могли быть украдены, погибнуть

при пьяной казарменной драке...

Когда мы познакомились, Михаилу

было 37 лет. Писал он в общих тетрадях

в клеточку, и первое, что попросил:

Увези отсюда мои тетради.

Впоследствии пересылал их по

Я начала разбираться и поняла, насколько это трудно. Бисерный почерк в каждую

строку, карандашный текст на пожелтевших страницах местами полустерся. Величайшая

экономия бумаги - на одной странице по два столбика. Только в одном месте я нашла не-

сколько страниц дневниковых записей в прозе, но тут же все обрывалось. Было очевидно, что автору этот стиль самовыражения не близок.

По структуре стихи казались похожими: длинное «разгонное» начало, и вдруг (обы-

нить для самого себя какой-то очень важный смысл… Со временем я поняла: чтобы выя-

снить, стоящее ли это стихотворение, надо сразу заглянуть в конец. Но иногда хотелось

задержаться на строчках и посередине:

Я хотел бы забыться

От всего и от всех,

Я хотел бы забиться

В березняк, словно снег...

На моих глазах он очень быстро рос профессионально. Что для меня несомненно -

лагерные тетради заслуживают отдельного издания. И такая попытка была предпринята

еще в Перми. Михаил был еще в заключении, когда я сделала выписки удачных стихов и

строчек – получился выразительный сборник с неповторимым лицом.

В свернутом виде здесь были почти все основные мотивы последующего творчества

Сопина («А около - тенью саженной былое, как пес на цепи», «Тысячелетья стих мой на

колени ни перед кем не встанет, словно раб...»). Прорывается и такое: «...На душу всей

страны России мой путь упреком горьким упадет». Но это именно лишь УПРЕК, до обви-

нительной позиции еще далеко. В эти и несколько последующих лет ему будет ближе Руб-

цовское: «Россия, Русь! Храни себя, храни…», присягание Родине в верности, объяснение

ей в любви.

В сохранившихся тетрадях подъем приходится на конец 1968 года. Это был какой-то

взрыв творческих удач, стихи текут на едином дыхании, ярко, на высокой нравственной и

эмоциональной волне. Знаю читателей, которые этот цикл по искренности и напряженно-

сти считают лучшим в творчестве Михаила Сопина. Так ставить вопрос – что лучше? – на-

верное, нельзя. Поэт был в поиске всю жизнь, и в каждый творческий период были свои

удачи. А понять его можно только прожив – мысленно - вместе с ним его жизнь.

Конечно, о публикациях мы и не мечтали, но знакомый физик сделал ксерокопии, и

Биография

СОПИН Михаил Николаевич.
http://stihi.ru/author.html?sopin

Родился в 1931 году на Курщине. Отец – испытатель на Харьковском танковом заводе, мать – рабочая.
Пережил оккупацию – частично в Харькове, частично в селе, вблизи которого проходил фронт Курской битвы. Посильно оказывал помощь выходившим из окружения в 1941-42 годах. Принимал участие в боях в армии генерала Москаленко. Дошел до Потсдама. Отца потерял еще в 1938 году, а в войну – деда, младшего брата, некоторых товарищей детства.
В послевоенный период трудился в колхозе, закончил ремесленное училище, работал на заводе токарем.
В первый раз был арестован за хранение оружия в 1951 году, отбывал на строительстве Волго-Балта. Вторично – по ст. указа от 4.06.47. Срок в 15 лет отбывал в пермских северных лагерях («Красный Берег» и другие). Последние пять лет – на поселении Глубинное Чердынского района (предприятие «Спецлес»).
В лагере закончил заочно десятилетку, немного учительствовал (по вечерам, «без отрыва от основной трудовой деятельности»), но по несогласию с требованиями дирекции школы отказался. Там же, в лагерях, начал всерьез писать стихи.
По отбытии срока переехал в Пермь. Трудился сантехником, имел семью, двух сыновей (старший сын Глеб погиб в армии в 1990 году). Но его не печатали. Однажды в отчаянии обратился к известному критику В.В. Кожинову, и тот Михаила поддержал, но оказалось, что для того, чтобы эти пожелания превратились в действие, нужно переехать в Вологду.
В Вологде получил поддержку местной писательской организации. В 1985 году вышел его первый сборник «Предвестный свет», в дальнейшем – сборники «Судьбы моей поле», «Смещение», «Обугленные веком», «Молитвы времени разлома», «Свобода – тягостная ноша». С 1991 года – член Союза писателей России.
Умер 11 мая 2004 года. Похоронен в Вологде.

* * *
За все, что выстрадал
Когда-то,
За все, чего понять не мог,
Две тени –
Зека и солдата –
Идут за мною вдоль дорог.
После боев
Святых и правых
Молитву позднюю творю.
Следы моих сапог кровавых
Видны –
Носками к алтарю.
Есть в запоздалом разговоре,
Есть смысл:
За каждый век и год,
Пока не выкричится в горе,
Пока не выплачется в горе,
Любя, душа не запоет.

Татьяна Сопина - о Михаиле Сопине

ЛУНИЙ ГЛАЗ

Татьяна Сопина
Сыну

"И луний глаз сквозь веки туч глядит задумчиво на землю..."
Михаил Сопин

ВО ДВОРЕ С ЛОПУХАМИ
(Предистория)
Мне было тогда 27 лет. Я еще не вполне оправилась от достаточно тяжелой душевной травмы. Мечтала сменить место работы (перейти из вечерней школы в редакцию), пробовала себя в творчестве. Подруга юности, поэтесса Нина Чернец ввела меня в круг своих знакомых, которых можно было определить как богему провинциального уровня. Мне нравились их разговоры, но шокировало поведение. Шиком считалось проехать на автобусе, распивая дешевое вино "из горла" (в том числе девушкам), орать в общественном месте стихи... Помню, как однажды поэтесса Наталья Чебыкина, сколько-то проучившаяся в Литературном институте, "в подпитии" усевшись на стуле задом-наперед, стала уверять компанию, что у первого председателя Совнаркома Якова Свердлова было восемьдесят внебрачных детей.
- Но как же, - наивно удивилась я. - Ведь он умер совсем молодым (двадцать шесть, кажется, лет), и вообще был занят революцией, все время в ссылках.
- В том-то и дело, что в ссылках, - подхватила Наталья. - Как место ссылки сменит...
Однажды мы пили-беседовали в очень достопримечательном месте - у Луизы. Это была известная всему богемному миру Перми убогая квартирка в две крохотные комнатки, в старом доме под отвесной трибунной стеной стадиона. Из-за этой уходящей в небо серой стены окна всегда были затемнены, создавалось ощущение подвала. Луиза жила с дочкой лет восьми. Все знали, что у нее 8 марта повесился муж. ("Почему именно восьмого? - горько недоумевала Луиза. - Хотел сделать мне подарок?"). С тех пор она пила "по-черному". И собирала у себя друзей. Она жила по-соседству с Пермским книжным издательством, и все обиженные, отвергнутые, не печатаемые шли сюда. Справедливо заметить, что критика в этом импровизированном обществе порой была конструктивной, послушать ее считалось полезным. (Потом здесь желанным гостем будет Михаил, но это я знаю только с его слов - сама там уже не бывала, потому что была занята детьми и принципиально не водила дружбу с компаниями, где пил муж).
... Когда мы вошли в Луизин "подвальчик", дохнуло сыро-кислым. В первой, проходной комнате обустраивалась раскладушка для ночлега дочки. Это что же, мы тут будем пить-курить, а ребенок рядом спать? Но, как говорится, "не лезь в чужой монастырь..."
Описывать тот вечер нет смысла, скажу только, что к концу его у моей Нины в объятиях заснул некогда симпатичный мне художник, а более-менее соображающих (трезвых) оставалось всего двое: я и наголо обритый высокий молодой человек. Мы обменялись взглядами и вышли вместе.
Молодого человека звали Алексеем. Он был безукоризненно вежлив, не болтлив и вообще производил наилучшее впечатление. Оказалось, что нам по пути - наши дома располагались в одном квартале старой застройки! Алеша проводил меня до калитки, на том и расстались.
Напомнила об этом эпизоде через полгода Нина Чернец. Мы сидели во дворе огромного, заросшего лопухами двора с покосившимся нужником посередине. Из врастающих в землю дверей подъездов двухэтажных домов-развалюх выскакивали дети, женщины выносили тазики с бельем и полоскали тут же, на табуретках...
- Замуж выхожу, - сказала Нина не очень-то весело. - За Алешку Поварницына. Да ты его знаешь. Помнишь, вы еще вместе тогда от Луизы ушли?
- Так это же замечательно! Он мне очень понравился. Из армии?
- Из тюрьмы. Ну да неважно. Я бы и не пошла, да "залетела", родить хочу... Курить бросаю, - зло скомкала она вынутую по привычке сигарету. - Хватит мотаться. Так что Алешка теперь - моя судьба.
Некоторое время мы сидели на лавочке молча.
- Поторопилась я с Алешкой, - объяснила Нина свою невеселость. - Там, в лагерях, получше есть... Друг его, Михаилом зовут. Только ему еще долго сидеть - три года. Стихи пишет. Хочешь, тебе его подарю?
"Вот уж спасибо", - мысленно вздохнула я, а вслух сказала, что подарков таких мне, конечно, не надо, но если пишет стихи - интересно бы почитать.
Однако Нина уже что-то затеяла. Это потом я узнаю, что все заключенные мечтают переписываться с девушкой, которая станет их надеждой, каким-то огоньком впереди. Естественное, хорошее желание. Очень скоро я получила от Михаила Сопина письмо в одну страничку, похожее на протянутую руку - не ответить было бы нехорошо...

ПЕРЕПИСКА
Вообще считается, что знакомиться по переписке опасно. Человек может представиться, каким угодно, а у солдат-срочников таких "заочниц" может быть хоть десяток. Я сама однажды по просьбе случайной дорожной знакомой такое душевное письмо ее парню накатала - всю свою страдающую душу вложила... Никогда такое любимому человеку не посмела бы вручить.
С другой стороны, в письме творчески одаренный человек становится свободным, красивым, раскрепощается. Известно, что Марина Цветаева предпочитала любить и восхищаться (например, Рильке) только по переписке, а в жизни встреч даже не желала. Это тот случай, когда любовь становится словотворчеством, самовыражением. Но такое самовыражение невольно распространяется и на респондента, и тут уже сложные человеческие чувства все равно переплетаются...
В зрелости Михаил стал афристичным, жестким. А ранние его письма длинные и расплывчатые. Поток ищущего сознания, к тому же с массой грамматических и синтаксических ошибок: "могешь, хотишь..." И только в стихах он становился определенным, как бы выкристаллизовывался:
"Мне тридцать семь. А годы все спешат.
Боюсь, не стать бы белою вороной.
Опять завоет в безголось душа,
Как много лет назад над похоронной..."
Я поначалу даже прочитывала прозаические части, как говорится, "по диагонали", и выписывала ошибки с разъяснением правил русского языка. Иногда это занимало больше места, чем само письмо. Но Миша не обижался, а с каждым письмом ошибок становилось меньше. Он поразительно быстро для своего возраста учился. И вообще всегда быстро и хорошо усваивал новое, хотя вот эта привычка - просить меня "проверить стихи на ОШИБЫ, расставить запятые" - осталась у него на всю жизнь.
В переписке мы "нащупывали" друг к дружке дорожку - выясняли взгляды. Иногда я его провоцировала: так, однажды намеренно выразила восхищение пламенным революционером и борцом за порядок Дзержинским. В другой раз, рассерженная бесконечно отрицательным отношением к миру, назвала его "пауком, плетущем в углу паутину для всего человечества". (Потом, познакомившись лично, мы будем эти моменты неоднократно вспоминать и смеяться, поддразнивая друг дружку).
Мы были очень разными по предыдущему опыту жизни. Он - прошедший, как говорится, "огонь и воду", с биографией, какой и присниться-то страшно... И я - интеллигентная наивная городская девушка, не смотря на свое трехлетнее учительствование на Ямале. Наверное, ему именно такую и надо было. Потом он признается, что на поселении у него одно время была некая Тамара из столовой, но это совсем не то, что искала душа...
Более всего поражали некие внезапно выплывающие из хаоса слов образы и афоризмы - в стихах:
"...Березы, как белые пальмы
На грустной странице зимы.
И в память от прежнего вида
Почти невесомо, легко,
Плывут облаков пирамиды,
Как глыбы остывших веков..."
Мне захотелось с ним встретиться. Хотелось написать о нем материал для газеты - какой начинающий журналист не мечтает об этаком... сверхординарном. Может быть, посодействовать освобождению - ведь ясно, что не такой уж это опасный преступник, но человек талантливый, и ему еще отбывать целых три года!
Отношения с редактором газеты "Молодая гвардия", в которой я трудилась с осени 1967 года, были несколько напряженными. Но в мае 1968 года он ушел в отпуск, оставив в заместителях моего шефа, заведующего идеологическим отделом Геннадия Деринга. С Дерингом у нас было полное понимание, вот его я и попросила несколько дней отпуска без содержания - слетать в Чердынский район для встречи с заинтересовавшим меня поэтом.
- Зачем без содержания? Я подпишу тебе командировку.
- Но там, может, и писать-то нельзя. Это лагеря...
- Ну и что? У тебя ведь может материал "не получиться"?
Перед отъездом зашла к Нине Чернец. Она уже родила дочку, которую в честь меня назвала Танькой. Моей поездке обрадовалась, одобрила. Все-таки она была искренне доброжелательным человеком!
- Только, - напутствует, - ты ему не отдавайся с первого раза.
(Боже! За кого она меня принимает? У меня и в мыслях-то такого не было - и не только "с первого"... Хотя на практике именно этот наказ я не выполнила).
И я отправилась на север, на поселение Глубинное Чердынского района, откуда приходили толстые конверты. Путь предстоял такой: до Соликамска - на поезде, оттуда - самолетом на пересыльный пункт Чепец (около получаса местным грохочущим "трясуном", вынимающим душу вон на каждой воздушной яме), или...

"...ИЛИ"
Потом я буду ездить и летать туда вплоть до лета 1970 года, когда Михаил освободился и приехал - но не к матери в Харьков, а ко мне в Пермь. Встречи происходили два раза в год - на Новый год и летом. Опишу сразу дорогу на Чепец, чтобы потом к этому уже не возвращаться.
С "трясуном" все ясно - вылеты по погоде, билеты - дефицит, лагерное начальство, их жены и родственники всегда вне очереди. Каждая атака на кассу - "езда в незнаемое". Однако обходилось: с боем, с нервами, но билеты добывала. Проще всего было в первый раз, потому что по командировке.
Однажды Чепец не принимал, но продали билет в Чердынь. Дальше, говорят, автобусы ходят... чего в Соликамске сидеть, тем более, что ночевать негде и дней в запасе - дефицит? Однако самолет не долетел и до Чердыни - вернулся с полдороги из-за метели. Вообще я на "воздух" была по здоровью крепкая. Тот полет в Чердынь- единственный случай, когда в самолете сползла с сиденья на пол с гигиеническим пакетом в руках, а после посадки вывалилась на летное поле, путая небо и землю... И тут оказалось, что "открывают" Чепец. Собралась с силами и полетела снова.
Но самой памятной была зимняя дорога 1969 года "обратно". Стояла глухая нелетная погода. Я решила добираться из Чепца на Чердынь автобусом. Часа два он шел хорошо, а потом дорогу окончательно перемело. Машина сошла с твердого покрытия и стала. Водитель велел всем выйти и толкать, пока не нащупается дорога. И вот мы "выпали" в сугроб... Женщины (некоторые в ботиночках), подростки, дети. Делать нечего - навалились дружно, гуртом, и - по команде! А по обозначившейся в стороне твердой дороге здоровенные мужчины идут: в высоких меховых сапогах, новеньких овчинных полушубках. Покуривают, пересмеиваются. Лагерное начальство! Я потом с Мишей делалась:
- Как же им не стыдно было? Ведь женщины, дети...
- Они этого не понимают. Они нипочем не примут участия в физической работе, потому что все остальные для них - быдло. Они привыкли так вести себя с заключенными и на весь остальной мир смотрят так же...

ЧЕПЕЦ
Что такое - Чепец? Это еще не зона. Но почти зона. Въезд-выезд свободный, но публика уже "та". Освободившиеся, но задержавшиеся с выездом, командированные (в том числе МВД), бывшие зеки, решившие остаться здесь, потому что в большом мире никто не ждет... их семьи. Есть продовольственный магазин, столовая с типичным набором блюд времен глухого застоя. (Из повести Василия Аксенова: "Меня всегда поражало, по какой-такой технологии в нашем общепите прекрасное мясо умудряются превращать в совершенно несъедобные "подошвы"-котлеты?") Просторный холодный и темный клуб потряс портретом В.И. Ленина: истинный татарин с бритой башкой времен хана Батыя, изображение в лаково-наивном стиле, вроде рыночных лебедей. В Перми за такое издевательство над вождем художника сразу бы выгнали, если не хуже.
Из Чепца, "лагерной "столицы", в тупиковые поселения для заключенных расходятся одноколейки. Поселение - смягченный режим несвободы! Выйти заключенному на поселение - событие, которое надо заслужить. Охрана не снята, но строем зеков не гоняют. Можно иметь деньги, встречаться с родственниками, даже завести семью, но нельзя покидать границы зоны (расценивается как побег, а провинившийся возвращается в режимный лагерь). Там также остаются освободившиеся, оформляются на работу вольными. Каждый такой считает, что поправив финансовые дела на хорошо оплачиваемом свободном лесоповале, он уедет в большой мир. Но деньги, как правило, пропивались, и мечта превращалась в пожизненный мираж.
Из Чепца в Глубинное ходит (не каждый день!) старенький тепловозик с двумя пассажирскими вагончиками. Вагончики не отапливаются, хотя ехать часа два. И всегда этот микро-поезд опаздывает.
Впоследствии, в отсутствии поезда, мне, случалось, приходилось в Чепце ночевать, и тогда я находила приют в очень приветливой семье Мишиных знакомых. Муж сидел вместе с Михаилом, освободился, женился. Конечно, тоже считал, что пребывание здесь - временное. Как-то сложилась их судьба?
Прибыв в мае 1968 года в Чепец, я сразу пошла в комендатуру со своими обкомовско-редакционными бумажками. И тут начался прессинг: меня никак не хотели пускать дальше.
- Там бандиты, - нагнетают страсти, - убьют, изнасилуют...
Статьи перечисляют и прочее. Потом-то Миша объяснит, почему они так себя вели:
- Не ЗА ТЕБЯ, - говорит, - испугались, а ТЕБЯ. Ты же им документы от власти предъявила, а они знаешь, как этого боятся! Можешь такое заметить, что им вовсе не хотелось бы обнаруживать. Лучше вовсе не пускать.
Совсем уж забавная встреча произошла на улице, когда я бродила в ожидании поезда. Прицепились... двое, но запомнила только одного, грузина, его звали Михаил Поерели. Он произнес примерно такую речь:
- Сопина знаю. Хороший мужик. Но... я ничуть не хуже. Он Миша, и я Миша. Оставайся!
- Но Сопин пишет стихи.
- Это я их пишу.
- ?!!
- ... То есть, пишет, конечно, он, но темы-то, темы кто ему подсказывает? Я!!
(Потом я своему Мише скажу: "Тебе никак нельзя из этих мест выбираться. Кто же без Поерели темы для стихов подсказывать будет?)
Подошел микропоезд, мне как особо доверенному лицу было разрешено ехать в кабине вместе с двумя машинистами. Кабина была удивительная, с огромным, совсем не современным окном, в которое можно было высунуться едва ли не по пояс! Окно было распахнуто, и свежий, летящий навстречу ветер приводил в восторг. Но самое замечательное впечатление - от куропаток, которые сидели под кустами вдоль дороги и нисколько не боялись грохочущей по рельсам колесницы. Их здесь никто не стреляет.

ВСТРЕЧА
В Глубинном меня поселили в аккуратном гостиничном домике в одну комнату, для начальства, и приставили охранника. Сначала я думала, что это так и надо. Михаила вызвали не сразу. Мне надоело в домике, вышла на воздух и села поджидать на бревнышке. На мне был оранжевый плащ, в белый горошек... Яркий, заметный.
Вдруг вижу - бежит, не очень молодой, на висках седина. Протягивает руку:
- Мишка.
И ведет себя так, будто мы сто лет знакомы.
("Неужели, - думаю, вспоминая Нинины слова, - он надеется на что-то, кроме бесед на литературные темы?")
Но вообще с ним как-то сразу стало очень легко. И... приятно. Идем по поселку, с ним все здороваются - и просто население, и охрана. Как в старину с сельским учителем. Уважают, значит. И это уважение невольно на меня перекидывается. Вроде, для местного населения уже не я авторитет-интеллигент, а он, а я - как приложение к нему. Гордость за спутника появляется! И вот что интересно: я еще никогда, ни с одним из моих прежних знакомых-мужчин не чувствовала себя в такой степени женщиной! Вся эта пермская богема по сравнению с Михаилом бабами показалась.
Но решающую роль в нашем стремительном сближении сыграл охранник. Унизительный надзор над столь уважаемым человеком, как Михаил Сопин, мне, свободной личности, показался настолько безобразным, что просто "придвинул" к совсем недавнему знакомому. В Перми мы скорее всего стали бы приглядываться друг к другу месяцами, если не годами. А тут вдвоем противостояли враждебному миру. Это был такой высокий миг, планка, взятая без разбега! И вот это впечатление на всю долгую супружескую жизнь осталось, заставляло искать понимание даже тогда, когда совсем трудно бывало.
К одному двору подошли - Миша с хозяином переговорил, и тот выводит из сарайки ручного медвежонка, мне показать. Медведицу в лесу подстрелили, а медвежонка себе забрали. Жалкая, конечно, будет у зверика судьба...
К вечеру охраннику (молодому парню из призывников) стало стыдно за нами по пятам ходить. Сам стал отставать и тушеваться. Миша его в сторону отвел, переговорил, и он оставил нас в покое. А я попросила разрешения переселиться из начальственного домика на частную квартиру.
Миша сказал:
- Никогда не приезжай официально. Только - ко мне лично, ну знаешь, как женщины к мужчинам ездят. И тогда до тебя никому из начальства не будет дела. Ничего не бойся - здесь тебя никто не тронет.
Потом я так всегда и делала.

ГЛУБИННОЕ
Железная дорога из Глубинного - в один конец, это же обратное начало. Других путей сообщения нет. С трех сторон поселок обступает тайга, уходящая по окружности горизонта на предгорья Северного Урала. Поселение создано ради лесоразработок, на которых трудится как пригнанный контингент зеков, так и вольнонаемные (последние большей частью обслуживают технику). В начале разухабистой колеи лесоповальной просеки - плакат, белым по кумачу: "Добросовестный труд - путь на свободу." Рядом трактор вольняшки застрял. В грязи. Как символ "пути на свободу".
Заключенные жили в досчатых бараках, расположенных большим четырехугольником. Я там не была ни разу, и даже не приближалась: Миша не хотел. На время приезда родственников и "подруг" можно было снять комнату с отдельным входом, но Миша этим тоже не пользовался, и вообще ничем - по официальной линии. О жилье договаривался так, по знакомству.
Далеко в лес не уйдешь, потому что буреломы. Мы с Мишей пытались гулять - остановились у дерева, на котором он обратил мое внимание на царапины, следы когтей огромного медведя. Дальше было не пройти, но не из-за медведя, просто непроходимо. Сохранился фотоснимок - Миша в рост у корней вывороченного дерева. Корневая основа чуть ли не в полтора раза выше его головы.
Стволовую древесину из Глубинного вывозили товарными составами по той самой одноколейке, а вывороченные корни, пни и их обрубки валялись как попало близ домика, в котором мы жили летом шестьдесят девятого. Это была довольно живописная картина, и когда Миша уходил на работу (на электростанцию), я с удовольствием лазила по этим обрубкам с фотоаппаратом. Наснимала целую коллекцию подобий диковинных животных, сказочных сюжетов, фантастических сцен. Потом, чуть подправляя тушью и белилами, давала им названия и печатала в газете под рубрикой "Подсмотренное в природе".
Почему-то там было очень много коз. У них была длинная шерсть, как у породитых, и гордый грациозный вид. Они свободно ходили, где им вздумается, укладывались на пригретые летним солнышком ступеньки нашего домика, и это придавало жилью особое обаяние. У меня много снимов с козами.
Этот досчатый домик был нашим приютом и любовью. В него никто, кроме нас, не ходил. Вообще на поселении заключенным запираться не разрешается, и в какой бы пикантной ситуации, скажем, мужчина и женщина не находились. Могут зайти без стука - проверить: чем, мол, вы заняты? И это тоже очень унизительно. Как-то зимой во время моего приезда мы жили в двухквартирном домике и слышали, как за стенкой охранники посещают такую же, как мы, пару. Они вместе выпивали, смеялись, охрана довольно дружелюбно давала... скабрезные-таки советы. Но к нам даже не стучали - ни разу. И это тоже был знак уважения к Михаилу ВОХРы, в которой, как ни суди, оставалось человеческое. Было понятие - к кому идти с бутылкой и сальными шуточками, а кого не трогать.
Когда за тонкой стенкой "развлекались", мы совсем замирали или говорили тихо-тихо. Однажды Миша сказал: "Знаешь, есть такая научная теория - в природе никогда ничего не исчезает, даже звуки. Вот мы сейчас с тобой говорим, а на стенки наслаивается. И когда-нибудь изобретут приборы, которые все это смогут расшифровать, и наши потомки о нас узнают..."
Через много лет он напишет:
"Помнишь, я говорил,
Что бессмертие -
Голоса звук!
Во Вселенной в веках
Сохраняются слов наши звуки.
Наша встреча свершилась -
А вечность не знает разлук".
Еще он говорил о том, что у нас все будет очень серьезно, и мы обязательно поженимся, но не сейчас - не хочется иметь в таком документе лагерный штамп. И венчаться будем в церкви, и у нас будут обручальные кольца... Все это не получилось по жизненным обстоятельствам, но какое значение имеют обряды, если нас повенчало гораздо большее - "моя тюремная свобода, твоя свободная тюрьма".
"Живи. Тепло души храни.
И знай,
Что уходя в дорогу,
Я пережил
Святые дни
Благодаря
Тебе
И Богу".

ЗА ЧТО?
После первого посещения Глубинного во мне произошло раздвоение. С одной стороны понимала, что на объективный журналистский материал я уже не имею морального права. С другой... оставался неудовлетворенным интерес, и прежде всего - может ли быть такое в нашей стране: человек за не столь ужасную провинность (участие в групповом нападении, отобрали велосипед) отбывать такие сроки? Может, Михаил вместе с Алексеем... привирают?
В редакции я стала брать в работу правовые дела, чтобы в неофициальных беседах с юристами выяснить интересующее. И после нескольких попыток получила откровенный ответ.
Уточнив некоторые детали (не называя имен), пожилая женщина-юрист сказала, что в пятидесятые годы это быть могло. Тогда судили именно так, и сроки давали большие (у Михаила - 17 лет). При Хрущеве началась правовая реформа. Но дел оказалось слишком много, рассмотреть их просто не было физической возможности. Не было кадров, помещений, нечем платить. Поэтому взяли на пересмотр только дела политические, а по уголовным всем осужденным автоматически снизили срок до 15 лет. Миша шел "по уголовке", и отбыл свой срок "от звонка до звонка".
Я все-таки сделала еще одну попытку, на этот раз с настоящими именами и адресами, не вдаваясь в личные отношения. Написала большое письмо в "Комсомольскую правду" - а вдруг их это заинтересует? Нет, не заинтересовало, ответа я не получила.
... А Миша рассказал мне поучительную историю из своей лагерной жизни. Работу ему приходилось выполнять разную, после больницы исполнял даже конторские обязанности. Однажды его послали за документом в кабинет начальника. Того не оказалось на месте, Михаил стал искать нужную бумагу на столе. И... совершенно неожиданно обнаружил положительный ответ из Генеральной прокуратуры об освобождении заключенного N., датированный годом назад. Он лежал под стеклом, прикрытый другим документом. То есть, этот человек уже год как должен быть на свободе. А он все еще сидит и даже не знает о радостной вести. Скорее всего, и не узнает - как начальнику в таком промахе сознаваться? А ведь поначалу это был, скорее всего, даже не злой умысел... Может, по пьянке забыл. Проверить начальника, защитить осужденного - некому. Атрофированность человеческих отношений, недобросовестность, служебное хамство.
"Не крестоносец страшен нам,
Не хан.
России страшен власть имущий хам,
Культура хамства..."

НОВЫЙ ГОД
Зимой я приезжала к нему на Новый год, и всегда его в этот момент ставили на ночное дежурство у движка электростанции! Это было не случайно. Поселок перепивался, не взирая на лица и должности, и единственный, на кого можно было положиться (не оставит поселок без света) - Михаил Сопин. Мне одной скучно, иду вместе с ним. В то время очень модной была песня "Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба...". Она преследовала меня в стуке вагонных колес, в шуме самолетного мотора и теперь чудилась вот тут, в гуле электростанции. Но это почти не раздражало, потому что рядом был Миша.
Вышла вдохнуть свежего воздуху... Темень. Где-то тени бродят, чуть ли не в подштанниках. Поголовная пьянка, и надолго. А мы вдвоем - трезвые! И опять наполняюсь гордостью за своего жизненного спутника.
Выпить у нас, конечно, было - "Шампанское" я ему привозила. Но об этом знали только мы двое. Интересно: позднее, в пермской и вологодской жизни он, как говорится... мимо рта не пропускал. А вот там, на поселении, ничего подобного себе не позволял. Почему? - не хотел сливаться с массой.

ПРОЩАНИЯ
Он мог провожать меня только до поезда. Как я уже упоминала, поезд всегда опаздывал, и мы могли ходить в его ожидании и час, и два. Ходили вдоль полотна железной дороги. С обеих сторон вплотную подступала черная стена тайги. Жутковато. Я спросила, есть ли тут волки, Миша сказал:
- Конечно!
И вдруг, махнув в сторону неба, воскликнул:
- Вон волк летит!
Прежде, чем оценить юмор, я посмотрела, куда он показывал - как будто волк и в самом деле мог летать по небу.
Там зимним вечером мы увидели "Луний глаз". Полная луна проглядывала через как бы "сощуренные", освещенные той же луной, тяжелые тучи.
Миша прочитал:
"Гуляет ветер,
Зол, колюч,
Сметает,
Землю всю объемля.
И луний глаз
Сквозь веки туч
Глядит задумчиво на землю..."
Иногда ему надо было спешить на работу, а поезд все не появлялся. Мы были вынуждены расставаться раньше. Он говорил, что пойдет не оглядываясь ("Есть такая примета, чтобы встретиться снова"), и всегда это выполнял. А я смотрела вслед - он действительно не оглядывался. У него была очень стройная фигура, наследственная офицерская выправка, а размер ноги - 39. Он говорил, что такая маленькая нога была у "дроздовцев", потому что они набирались из аристократов, и его родня как раз служила в этом роде войск.
Я провожала его взглядом, пока он окончательно не скрывался в темноте или метели. А потом поднимала глаза к небу и отыскивала "луний глаз".

В ПОИСКАХ СВОБОДЫ (о книге Михаила Сопина)

Предлагаю вашему вниманию фрагменты из статей и откликов критиков, литераторов и журналистов на выпущенную в Чикаго, США, в 2006 году книгу «Пока живешь, душа, люби!…» Михаила Сопина (1931-2004). Материалы любезно предоставлены вдовой поэта Татьяной Петровной Сопиной.

Стихи талантливого русского поэта Михаила Сопина, родившегося в Курской области в 1931 году и умершего в Вологде в 2004 году, вышли... в Америке, в городе Чикаго на русском языке стараниями многих людей и, прежде всего, благодаря двум женщинам – родившейся на Украине и ныне живущей в США Светлане Островской и вдове поэта Татьяне Сопиной, проживающей в Вологде.
Иосиф Письменный

В 256-страничный сборник под названием «Пока живешь, душа, люби!…» вошло биографическое повествование Т. Сопиной «Вызов судьбе», а также подготовленные ею подборки стихов Михаила Сопина «Мальчишка-воин», «Я тебе не писал», «Лицо святое светлое твое», «Радуйся, человек», «Перед снегом, еще не упавшим».
Книга замечательно иллюстрирована фотографиями всемирно известного фотохудожника Эрнста Гааста, мастеров русской фотографии Любима Холмогорова, Юрия Чернова, Алексея Колосова и наших земляков Михаила Карачева, Андрея Кокова. Использованы фотографии из семейного архива.
Елена Босоногова

Особый колорит придают стихам Михаила Сопина прозаические обрамления, выполненные Татьяной Сопиной, вдовой поэта. Они составляют одно целое, живут единой жизнью.
Иосиф Письменный

Знаю: не будь рядом такой доброй души, которая смогла взять на себя львиную долю его психологического груза, заставила поверить в себя, вряд ли получился бы тот Михаил Сопин, которым мы сегодня восхищаемся и гордимся. Вот почему я всегда считаю Татьяну Петровну соавтором стихов Михаила Николаевича.
Михаил Беркович

«На голове метель седых волос…» На впалых щеках – глубокие морщины. Застуженный хрипловатый голос и пальцы, похожие на барабанные палочки, – верные признаки застарелого лагерного бронхита. Синие веточки вен на натруженных руках: каким только черным трудом не пришлось заниматься в долгие зековские годы… Глаза усталые, но внимательные, настороженные, но добрые, то вспыхивающие в понимающей улыбке, то гаснущие в разговоре о суетных мелочах… «Со скепсисом улыбки на губах…» Характер – жесткий, но не озлобленный. Таким вспоминают Михаила Сопина друзья.
Исаак Подольный

Тяжелая ему досталась доля. Послевоенное детство сына полка рано сменилось на арестантский бушлат. Безголосого раба стремились воспитать из него лагерные пункты и зоны, безропотного, безвольного, бесправного… Не вышло!..
Когда-то Махатма Ганди писал: "Свободу надо искать среди тюремных стен". Знал ли Михаил Сопин эти строки? Не уверен… Но именно там он сумел не сломаться и найти свою дорогу к внутренней свободе.
Исаак Подольный

Судьба Михаила Сопина и вправду типична, ее зигзаги во многом закономерны – они так или иначе повторяются в биографиях тысяч сограждан, которым выпало жить «под руководством» Сталина, Хрущева, Брежнева… Казалось бы, при таком количестве свидетелей пора бы уже знать о тех временах абсолютно всё – до последних подробностей. Ан нет!
А. Моисеев

Кажется, что-то общее есть в судьбах Михаила Сопина и Николая Рубцова: потеря семьи, безрадостное сиротское детство, непокорный характер и безмерный талант, как говорится, от Бога. Долго и трудно пробивались эти таланты к людям. Но это – не просто случайные совпадения. Это – знамение того обездоленного послевоенного поколения, которому они принадлежали. Заслуженная слава приходит к ним лишь после их смерти.
Исаак Подольный

За именем Михаила Николаевича Сопина - целый космос, пространство, косматое от бушующих, противодействующих сил, притягивающее красотой и отталкивающее хаосом, восхищающее мощью творческого потенциала.
Галина Макарова

Михаил Сопин, как правильно замечает Галина Макарова – это хаос, космос, в котором критиками благоустроенных тропинок не проложено. Взять, к примеру, того же Рубцова – это как парковая зона, в которой и скамеечки для отдыха расставлены, и освещение включено. А Сопин – тайга, бурелом. Пробираться надо самому. Хотя, если раз-другой-третий походить, то не исключено, что все это будет вполне проходимым и не таким уж пугающим, а потом найдешь своеобразную красоту.
Наталья Шатрова

И сегодня читать стихи Сопина нелегко – порой больно, а порой – слишком глубоко, чтобы свободно дышать. И в то же время читать их совершенно необходимо. Потому что то, о чем поведал миру Михаил Сопин, узнать больше неоткуда.
А. Моисеев

Неправильно было бы сказать, что Михаил Сопин "менее популярен", чем Николай Рубцов. Как теперь говорят, он менее "раскручен". Уж так сложилось: школу окончил в зоне, в институтах – не учился. Печататься начал поздно. Центральные издательства не баловали вниманием. Его просто старались не замечать. Остается только догадываться – почему?..
Мы часто судим о людях, исходя из привычных, устоявшихся в нашем сознании масштабов. Но вдруг оказывается, что определенная личность вовсе не укладывается в масштабы общепринятые. И некоторые «друзья» пугаются такого открытия. То ли потому, что не разглядели талант сразу, то ли потому, что испугались увидеть свою мерку на новой линейке с иной ценой деления… На привычном масштабе разница уровней была не столь разительной, а на шкале истинных талантов немногие найдут свое место.
Исаак Подольный

К сожалению, имя Михаила Сопина, так же как и его стихи, мало известны широкому российскому и зарубежному читателю. И причин тому много. Одна из них, едва ли не главная, – та, что Михаил Николаевич – личность совершенно самостоятельная, а не поэт, принадлежащий к какому-либо литературному кругу или направлению. Он никогда не стал бы одним из стаи, поэтому и был одинаково чужим и для почвенников, и для апрельцев.
Иосиф Письменный

Поэта Михаила Сопина всю жизнь держали, как говорится, в темном теле, создав ему репутацию "мрачно смотрящего" на нашу чрезмерно "веселую" и "радостную" действительность. Только в конце жизни Михаил Сопин получил аудиторию, о которой мечтал всегда: общаться со своими читателями, эту возможность поэту предоставил Интернет... Во всемирной паутине Сопин нашел ценителей, поклонников и друзей, которые в полной мере сумели оценить его недюжинный талант и нечасто встречающееся мужество: смотреть Правде прямо в глаза и говорить Правду везде и всегда, чего бы это тебе ни стоило. Хотя Михаил Николаевич отчетливо понимал:
Свободно мыслить –
Значит быть мишенью.

Виталий Бакуменко

Тема Родины у Михаила Сопина – центральная, очень большая, никем не изученная, и того, кто всерьез займется этим, ждут замечательные открытия.
Наталья Шатрова

И если в стихах поэта явно слышится боль, то, в первую очередь, эта боль – о сегодняшней России и ее завтрашней судьбе.
Исаак Подольный

Родину любить можно по-разному. Например, как Тютчев: «Умом Россию не понять... В Россию можно только верить». Или как Лермонтов: «Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой». Такая безрассудная и беззаботная любовь схожа с любовью ребенка к матери – самой лучшей, какой бы на деле она ни была. Подобная любовь слепа. И, если отвлечься от эмоций, непродуктивна.
Но может быть и другая любовь – не пренебрегающая рассудочностью, любовь, позволившая Некрасову громко, во весь голос сказать:
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная
Матушка-Русь!
Это любовь, констатирующая несовершенство Родины. Она вскрывает суть несовершенства, его истоки и формы проявления. Она ставит диагноз, без которого невозможно излечение. А диагноз совсем не прост…
Михаил Сопин не воспевал небеса и моря. Он пробуждал лирой разум и любовь к Родине через любовь к человеку. И через отрицание всего того, что несовместимо с человеческим достоинством. И в этом залог памяти о нем, залог непреходящей значимости его стихов.
Я. Либерман

Но главное в его поэзии - это судьба его поколения, судьба подростков, которых жестокая война сделала не по возрасту взрослыми, а потом власти родной страны постарались упрятать в лагерях и тюрьмах. Судьба самого Михаила Сопина.
Не знал я одежды
Достойнее лагерной пробы,
И света не ведал
Светлей, чем в барачной клети.
У гроба, Россия,
Дай снять арестантскую робу.
Дай в саване вольным
Во имя твое отойти.

Иосиф Письменный
Поэзия Сопина уникальна. Она – сплав яркого таланта и жестоких страданий, результат огромной внутренней работы. Это действительно слово, сказанное от имени тысяч и тысяч:

За все, что выстрадал когда-то,
За все, чего понять не мог,
Две тени –
Зека и солдата –
За мной шагают
Вдоль дорог.

А. Моисеев

«Я полз и плакал, в жизнь влюбленный» – вот она, Главная Мудрость Жизни – ЛЮБОВЬ СКВОЗЬ СЛЁЗЫ!!! Я думаю, что именно она позволила Поэту выжить, несмотря на все испытания, подготовленные ему Судьбой.
Татьяна Полякова (Егоровна)

Прекрасно, что эта книга вышла в свет. Жаль, что обычному читателю она практически недоступна. Замечательно, что наших поэтов издают в Америке. Жаль, что в России на это денег не находится.

Елена Босоногова

В двух словах не расскажешь. Бед и несправедливостей, выпавших на его долю, хватило бы на десятерых. Отец был арестован в 1938-м, затем выпущен, но вскоре скончался. В десять лет, оказавшись в районе Харькова и Курска, Михаил стал свидетелем и соучастником самой неприкрашенной военной правды – боев, отступления, оккупации. Прибился к действующим частям, дошел с ними до Потсдама, вернулся на родину. После войны работал в совхозе, порой беспризорничал. Конфликт в армии стоил ему «волчьего» военного билета. Первый срок получил в 49-м, второй – в 55-м. Отсидел 15 лет от звонка до звонка. В заключении познакомился с молодой пермской журналисткой, с которой связал свою судьбу после освобождения. (Татьяна Петровна Сопина и сегодня посвящает себя творчеству мужа – разбирает архивы, издает сборники, выступает на поэтических вечерах).
С 1970 г. жил в Перми, затем в Вологде, работал сантехником, грузчиком, разнорабочим. В 1985-м выпустил первую книгу стихов. В 1990-м потерял старшего сына Глеба, который погиб во время срочной службы в армии. Скончался в 2004-м. Похоронен в Вологде.

Поэзия Михаила Сопина не оставалась неизменной на протяжении его жизни. Самые светлые его стихи, как ни странно, написаны в лагере, на поселении – в них жива надежда на счастливое будущее после выхода на свободу. Однако вскоре пришло осознание, что настоящей свободы в нашем обществе нет и быть не может. Упреки в адрес неразумной и бесчестной власти постепенно сменяются осмыслением того, что главные беды коренятся в сознании самого человека – «гомо советикуса». С годами поэт всё чаще обращается к военным и лагерным воспоминаниям, выступает от имени загубленного поколения «детей войны», солдат, заключенных.

Стремление говорить правду, какой бы горькой она ни была, привело к тому, что Михаил Сопин не стал «своим» ни для патриотов, ни для либералов, ни для славянофилов, ни для западников, ни для «ястребов», ни для пацифистов. В свое время его творчество поддержали Виктор Астафьев и Вадим Кожинов, однако этой поддержки было недостаточно для широкого признания. Сопин и его стихи всегда были «неудобными» - не только для действующей власти, но порой и для самого читателя. Они и сегодня читаются непросто, требуют большой внутренней работы.

В 2006 году в Чикаго вышла наиболее полная книга Михаила Сопина «Пока живешь, душа, люби!..» Стихотворения из нее мне пришлось разбить на три части, которые, как мне кажется, отражают основные этапы жизни и творчества Михаила Сопина. Первую часть предлагаю вашему вниманию. Продолжение следует.

* * *
Есть в душе моей такая рана -
Может, много, жизнь, еще шагнем -
Только знаю: поздно или рано
Полыхнет, как в полночи огнем.
И сгорит - без углей и без пепла,
Без сифонов и без кочерег,
То, что столько лет и жгло, и крепло,
То, что столько в жизни я берег:
И любовь, и горечь, и обманы,
Колос чувств и долгий голод в нем...
Есть в душе моей такая рана,
Что когда-то полыхнет огнем.

* * *
Ветряки пламенели
От червонного
Цвета заката.
Мужики собирались
И пели –
До стыни в груди!
Про зозулю-кукушку,
Что летела
Над отчею хатой...
Как лихих запорожцев
Атаман Дорошенко водил...
Пахло осенью терпко.
И возраста не было в теле.
Жизнь была еще вечностью.
Сердце не знало тоски.
Над осенними вербами
Птицы летели,
Летели,
В чистом небе вечернем
На степь развернув косяки.
Закачалась земля.
А потом
В тишине
Кто-то просто
«Умираю...» - сказал.
(Я скорее прочел по губам).
Разбегались стада.
Табуны торопились по просу.
Начиналась война.
Счет иной
Открывала судьба.
Пахло гарью и горечью
Поле под Красной Яругой.
Крестокрылые
Небо взорвали,
Мою тишину.
А потом
Много жизней
Пройду я,
Сомкнув круг за кругом.
Гляну в зеркало.
Вздрогну.
И сам от себя отшатнусь.

Ни седоков,
Ни окриков погони –
Видений бег?
Сквозь лунный хуторок
В ночное поле
Скачут,
Скачут кони
В ночное поле.
В призрачность дорог.
Вбирает даль,
Распахнутая настежь,
Безумный бег,
Срывающийся всхлип.
Им несть числа!
Ночной единой масти
Исход коней
С трагической земли.
Багровый свет –
То знаменье иль знамя?
Предвестный свет
Грядущего огня...
Я жив еще
И до конца не знаю,
Как это все
Пройдет через меня.

ПЕХОТА

…За сто шагов до поворота,
Где Ворскла делает дугу,
Далекой осенью
Пехота
С землей
Смешалась на бегу.
И стала тихой и свободной,
Уйдя в прилужья и поля
Сырой земли
С преградой водной
У деревеньки Тополя.
Подбило память серой льдиной:
Я не хозяин здесь, не гость.
За все-про все –
Надел родимой,
Земли моей
Досталась горсть.

* * *
Живых из живых
Вырывали без списков осколки.
И вечностью было –
До третьих дожить кочетов.
Мы шли в неизвестность
На год, на мгновенье, на сколько?
Живые с убитых
Снимали в дорогу кто что.
В большом лиховее
Достаточно малого блага:
Ладони в колени,
Свернуться, в скирду завалясь.
И грела живого
Пробитая пулей телага,
Так нынче - уверен –
Не греют тузов соболя.
И снилась не бойня,
Не трасс пулеметных качели:
Мне - кони с цветами в зубах,
Их несла половодьем весна.
О сколько ж их было
В судьбе моей,
Страшных кочевий!
И видевших сны,
И не вставших из вечного сна...

КОРОВА

Дым ползет от хвороста сырого,
Виснет на кустах невдалеке.
Бабкина пятнистая корова
Тащит в дождь меня на поводке.
Листика коричневого орден
Прилепился на ее губу,
И слезинки катятся по морде
За мою сиротскую судьбу.
Я гляжу надуманно-сурово
И в который раз, кривя душой,
Говорю ей: «Ты не плачь, корова,
Ты не плачь... Я вырасту большой!
И тогда ходить тебе не надо,
В вымокшее поле глаз кося,
Да и мне в колдобинах не падать,
В сапогах солдатских грязь меся».

ХЛЕБ

Поле,
Полюшко послевоенное...
Как ни бейся,
Как слезы ни лей,
Тощих речек
Иссохшими венами
Не могли
Напоить
Мы полей.
Век от веку,
Родные,
Как водится,
Вам нельзя
Уставать и болеть!
Дорогие мои богородицы,
Берегини российских полей...
Слезы вдовьи
Везде одинаковы.
Но тогда,
Когда бился народ,
Вы по-русски,
Особенно плакали,
На сто лет выгорая вперед.
Шаг за шагом,
Без крика-безумия
На валек налегали вдвоем...
До сих пор
Под железными зубьями
Разбивается сердце мое.
Бороздою
И пристяжью пройдено -
Тот не знает,
Кому не пришлось.
Не познав
Родословную Родины,
Не поймешь
Родословную слез.

* * *
За все, что выстрадал когда-то,
За все, чего понять не мог,
Две тени-
Зека и солдата-
За мной шагают
Вдоль дорог.
После боев
Святых и правых
Молитву позднюю творю:
Следы моих сапог кровавых
Видны –
Носками к алтарю.
Есть в запоздалом разговоре,
Есть смысл:
За каждый век и год,
Пока не выкричится в горе,
Пока не выплачется в горе,
Любя, душа не запоет.

* * *
Звон погребальный
Над родимым кровом
Опухшим,
Заметенным добела.
Зачем я
Новой ложью зачарован,
Пытаясь заглушить колокола?
Дымов и вьюг кочевья – на Воронеж...
А над селом – безбрежность воронья!
Зачем ты, память,
Стон души хоронишь,
Во мне, живом, былое хороня?
Не сожжена свеча!
Стакан не поднят...
Романтика –
Особый род вины.
Опомнись, помолись:
Они уходят,
Уходят
Последние солдаты
Той войны:
Идут через норильские ухабы
В безмолвное ничто
Издалека
Последние
Солдатские этапы,
Безвестные
Советские
Зека.

* * *
Нас гваздали будни и беды
И лозунгов диких вранье
За множество лет до Победы
И столько же – после нее.
Без слов, без гранат, без атаки,
Вслепую – какая там связь! –
Ложились под бомбы и танки,
Российской землей становясь.
Над нами
По росту, по ГОСТу
Шеренги чеканят шаги.
Живых вопрошают погосты:
«Россия! Над нами – враги?
Чья форма на них, чьи медали?
Не видно сквозь тяжесть земли...
Скажи, чтобы здесь не топтали,
Скажи, чтобы в нас не плевали.
Мы сделали все, что могли».

* * *
Упаду, упаду,
Поцелую родимый порог.
Мне не стыдно:
Пусть слезы бегут,
Запекаясь в пыли.
Я прополз на коленях
Последние дюймы дорог,
Хоронясь от прохожих,
Чтоб спрятать,
Как сердце болит.
Мне сочувствий не надо,
Потому что от них тяжелей,
Чем от ран на коленях,
Рассаженных о голыши.
Моя жизнь подсказала,
Что мир не способен жалеть.
Хоронюсь же затем,
Что мне некуда больше спешить.
Я хотел одного лишь -