Зима, ветер долбился в стекла, крупные снежинки, липли на провода, и медленно ложились под ноги редким прохожим. Он открыл форточку и вдохнул морозный воздух, это зима была самой холодной, что он видел. Втянул воздух и резко выдохнул облачко, комнату наполнил холод. Да и пусть. Ему все равно. С равнодушием наблюдал за кружением снежинок, дул на стекло и рисовал нелепые узоры, а потом написал «Ангелина». Но через несколько секунд оно исчезло словно его и не было. Он закрыл глаза и по бледной щека покатилась слеза. И хоть принято говорить, что мужские слезы скупы, эти слезы дороги и бесценны.
-Я не могу … - шептал он.
Подошел к креслу, сел. Запустил пальцы в волосы, и замер. Вспомнил.

Стояла весна, все начинала оживать, словно просыпаться от глубокого сна. Вот тогда он и встретил ее. Она шла по улице, улыбалась прохожим, вдыхала полной грудью воздух наполненный запахами весны. Зеленый шарф развевался за ее спиной, каштановые волосы рассыпались по спине, синие глаза светились от счастья, а он стоял на противоположной стороне улицы и просто смотрел на нее. Казалось она заряжает своей радостью. Словно очнувшись он кинулся к ней. Машины гудели ему, а он словно под гипнозом шел к ней. Он не мог оторвать от нее взгляда, идя следом за ней, он увидел женщину, которая продавала цветы, он протянул купюру и, взяв полевых цветов он пошел снова за ней. Женщина покачала головой и положила сдачу обратно.
Он уже и не помнит, что говорил тогда, помнит только, как она опустила голову и вдохнула запах цветов, а потом сказала «Люблю полевые» и улыбнулась. Так искренне.
И сердце замерло. От счастья.

А потом… их захлестнула волна любви. Их встречи, их первые поцелуи, признания в любви. Прикосновения. Неуверенные взгляды, все это стало самым важным в его жизни.
Как то его друг сказал «Она похожа на оранжерейный цветок, который без тепла погибнет». Как же он был прав. И он дарил ей тепло, нежность, он дарил ей все, отдал сердце, душу. Она и сама все отдавала ему, старалась что бы улыбка не сходила с его губ. А когда целовала то так как в последний раз. И каждый раз, закрывая глаза, он вспоминает ее нежное дыхание на своих губах.
Их любовь расцвела и не собиралась увидать как цветы.

Потом через год он начал говорить о свадьбе о их детях, о том как он хочет, что бы они походили на нее. Она только ласково гладила его по щеке и молчала. Он же строил их будущее. Увы, из воздушных замков.

Однажды утром ей стало плохо и он спросил: «Может ты беременна?» она только заревела и уткнувшись в его плечо ревела, не отвечая на вопрос. А он замер потрясенный ее реакцией.

Через два дня она собрала вещи и ушла. Навсегда. Оставив лишь запах полевых цветов.
Не находя себе места, мотаясь по городу он искал ее. В почте он нашел письмо.
Он дрожащей рукой развернул его и прочел.
«Прости меня, прости. И забудь».
Он не выдержал и приехал к ней. Пусть сначала объяснит.
Бледная и измученная она ждала его.
Провела в комнату и тусклым голосом поведала:
«Так и знала, что ты придешь. Я бы поступила так же. Тогда слушай.
Я росла болезненным ребенком. Меня окружали заботой и следили за мной усилено, но я простужалась ни смотря на заботу родителей. Я притягивала болезни как магнит. Лечили, но без успешно. А потом после 12 лет, все как рукой сняло. И все вроде стало хорошо, пока в 15 я не пошла к врачу на прием. И сделав обследование, мне поставили диагноз. Бесплодие. Выйдя от врача я ревела два дня, я просто не могла остановится. Жизнь вроде только наладилась, а моей мечте о своей дочке не суждено было исполнится. Впала в депрессию. Время шло раны затянулись и жизнь вроде вошла в колею, когда появился ты. Как солнышко в моем окошке. Я получила столько любви и заботы, а потом тот вопрос и снова боль и невыносимая печаль. И извечный вопрос, почему я? Значит суждено. Но это моя жизнь, а ты можешь иметь детей. Ты будешь потрясающим отцом, любящим и заботливым. Я просто не имею права все разрушать»
Когда он попытался ее обнять, она отошла и просто сказала «Не надо».
Тогда он понял, что бы он не сказал она его не будет слушать, он ушел.

Он открыл глаза, поежился в комнате было ужасно холодно, он закрыл окно.
Жить дальше он без нее не мог. Все хватит. Он быстро оделся и выбежал из квартиры. Он шел к ней.

Резко постучав, он ждал ее. Тихие шаги и неуверенное «кто?»
«Я» - односложный ответ и тихий вздох за дверью.
«Не уйдешь?»
Его твердое «Нет».
Щелкнул замок и она в старых штанах и растянутой футболке. Он вошел, притянул ее в свои объятия и твердо сказал «Я без тебя не могу. Я люблю тебя. А остальное не важно». Она только всхлипывала и, вцепившись в него шептала: «Прости, прости. Я так люблю тебя» он гладил ее волосы и вдыхал такой родной запах полевых цветов. И знал, что теперь он ее не отпустит. А она понимала, что в его объятиях весь ее мир.

III Как в Наталье, в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной и жалкой душе, порожденной Суходолом, было очарование и в суходольской разоренной усадьбе. Пахло жасмином в старой гостиной с покосившимися полами. Сгнивший, серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек, надо было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни, когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, когда-то стоявшее под этим зеркалом. Когда-то играла она на нем, глядя на пожелтевшие ноты с заглавиями в завитушках, а он стоял сзади, крепко подпирая талию левой рукой, крепко сжимая челюсти и хмурясь. Чудесные бабочки -- и в ситцевых пестреньких платьицах, и в японских нарядах, и в черно-лиловых бархатных шалях -- залетали в гостиную. И перед отъездом он с сердцем хлопнул однажды ладонью по одной из них, трепетно замиравшей на крышке фортепиано. Осталась только серебристая пыль. Но, когда девки, по глупости, через несколько дней стерли ее, с тетей Тоней сделалась истерика. Мы выходили из гостиной на балкон, садились на теплые доски -- и думали, думали. Ветер, пробегая по саду, доносил до нас шелковистый шелест берез с атласно-белыми, испещренными чернью стволами и широко раскинутыми зелеными ветвями, ветер, шумя и шелестя, бежал с полей -- и зелено-золотая иволга вскрикивала резко и радостно, колом проносясь над белыми цветами за болтливыми галками, обитавшими с многочисленным родством в развалившихся трубах и в темных чердаках, где пахнет старыми кирпичами и через слуховые окна полосами падает на бугры серо-фиолетовой золы золотой свет; ветер замирал, сонно ползали пчелы по цветам у балкона, совершая свою неспешную работу, -- и в тишине слышался только ровный, струящийся, как непрерывный мелкий дождик, лепет серебристой листвы тополей... Мы бродили по саду, забирались в глушь окраин. Там, на этих окраинах, слившихся с хлебами, в прадедовской бане с провалившимся потолком, в той самой бане, где Наталья хранила украденное у Петра Петровича зеркальце, жили белые трусы. Как они мягко выпрыгивали на порог, как странно, шевеля усами и раздвоенными губами, косили они далеко расставленные, выпученные глаза на высокие татарки, кусты белены и заросли крапивы, глушившей терн и вишенник! А в полураскрытой риге жил филин. Он сидел на перемете, выбрав место посумрачнее, торчком подняв уши, выкатив желтые слепые зрачки -- и вид у него был дикий, чертовский. Опускалось солнце далеко за садом, в море хлебов, наступал вечер, мирный и ясный, куковала кукушка в Трошином лесу, жалобно звенели где-то над лугами жалейки старика-пастуха Степы... Филин сидел и ждал ночи. Ночью все спало -- и поля, и деревня, и усадьба. А филин только и делал, что ухал и плакал. Он неслышно носился вкруг риги, по саду, прилетал к избе тети Тони, легко опускался на крышу -- и болезненно вскрикивал... Тетя просыпалась на лавке у печки. -- Исусе сладчайший, помилуй мя, -- шептала она, вздыхая. Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись, с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то старый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими пророчивший беду. И тетя, пересиливая дремоту, отмахиваясь от мух, в темноте лезших в глаза, вставала, шарила по лавкам, хлопала дверью -- и, выйдя на порог, наугад запускала вверх, в звездное небо, скалку. Филин, с шорохом, задевая крыльями солому, срывался с крыши -- и низко падал куда-то в темноту. Он почти касался земли, плавно доносился до риги и, взмыв, садился на ее хребет. И в усадьбу опять доносился его плач. Он сидел, как будто что-то вспоминая, -- и вдруг испускал вопль изумления; смолкал -- и внезапно принимался истерически ухать, хохотать и взвизгивать; опять смолкал -- и разражался стонами, всхлипываниями, рыданиями... А ночи, темные, теплые, с лиловыми тучками, были спокойны, спокойны. Сонно бежал и струился лепет сонных тополей. Зарница осторожно мелькала над темным Трошиным лесом -- и тепло, сухо пахло дубом. Возле леса, над равнинами овсов, на прогалине неба среди туч, горел серебряным треугольником, могильным голубцом Скорпион... Поздно возвращались мы в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи, полевых цветов и трав, осторожно поднимались мы на крыльцо, входили в темную прихожую. И часто заставали Наталью на молитве перед образом Меркурия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шептала что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, -- и все это так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым, добрым, милостивым. -- Наталья? -- тихо окликали мы. -- Я-с? -- тихо и просто отзывалась она, прерывая молитву. -- Что же ты не спишь до сих пор? -- Да авось еще в могиле-с наспимся... Мы садились на коник, раскрывали окно; она стояла, поджав руки. Таинственно мелькали зарницы, озаряя темные горницы; перепел бил где-то далеко в росистой степи. Предостерегающе-тревожно крякала проснувшаяся на пруде утка... -- Гуляли-с? -- Гуляли. -- Что ж, дело молодое... Мы, бывалыча, так-то все ночи напролет прогуливали... Одна заря выгонит, другая загонит... -- Хорошо жилось прежде? -- Хорошо-с... И наступало долгое молчание. -- Чего это, нянечка, филин кричит? -- говорила сестра. -- Не судом кричит-с, пропасти на него нету. Хоть бы из ружья постращать. А то прямо жуть, все думается: либо к беде какой? И все барышню пугает. А она ведь до смерти пуглива! -- А как захворала она? -- Да известно-с: все слезы, слезы, тоска... Потом молиться зачали... Да все лютее с нами, с девками, да все сердитей с братцами... И, вспоминая арапники, мы спрашивали: -- Не дружно, значит, жили? -- Куда как дружно! А уж особливо после того, как заболели-то оне, как дедушка померли, как вошли в силу молодые господа и женился покойник Петр Петрович. Горячие все были -- чистый порох! -- А пороли дворовых часто? -- Этого у нас и в заведенье не было-с. Я как провинилась-то! А и было-то всего-навсего, что приказали Петр Петрович голову мне овечьими ножницами оболванить, затрапезную рубаху надеть да на хутор отправить... -- А чем же ты провинилась? Но ответ далеко не всегда следовал прямой и скорый. Рассказывала Наталья порою с удивительной прямотой и тщательностью; но порою запиналась, что-то думала; потом легонько вздыхала, и по голосу, не видя лица в сумраке, мы понимали, что она грустно усмехается: -- Да тем и провинилась... Я ведь уж сказывала... Молода-глупа была-с. "Пел на грех, на беду соловей во саду..." А, известно, дело мое было девичье... Сестра ласково спросила ее: -- Ты уж скажи, нянечка, стихи эти до конца. И Наталья смущалась. -- Это не стихи-с, а песня... Да я ее и не упомню-с теперь. -- Неправда, неправда! -- Ну, извольте-с... И скороговоркой кончала: -- "Как на грех, на беду..." То бишь: "Пел на грех, на беду соловей во саду -- песню томную... Глупой спать не давал -- в ночку темную..." Пересиливая себя, сестра спрашивала: -- А ты очень была влюблена в дядю? И Наталья тупо и кратко шептала: -- Очень-с. -- Ты всегда поминаешь его на молитве? -- Всегда-с. -- Ты, говорят, в обморок упала, когда тебя везли в Сошки? -- В оморок-с. Мы, дворовые, страшные нежные были... жидки на расправу... не сравнять же с серым однодворцем! Как повез меня Евсей Бодуля, отупела я от горя и страху... В городе чуть не задохнулась с непривычки. А как выехали в степь, таково мне нежно да жалостно стало! Метнулся офицер навстречу, похожий на них,-- крикнула я, да и замертво! А пришедчи в себя, лежу этак в телеге и думаю: хорошо мне теперь, ровно в царстве небесном! -- Строг он был? -- Не приведи господи! -- Ну, а все-таки своенравнее всех тетя была? -- Оне-с, оне-с. Докладываю же вам: их даже к угоднику возили. Натерпелись мы страсти с ними! Им бы жить да поживать теперь, как надобно, а оне погордилися, да и тронулись... Как любил их Войткевич-то! Ну, да вот поди ж ты! -- Ну, а дедушка? -- Те что ж? Те слабы умом были. А, конечно, и с ними случалось. Все в ту пору были пылкие... Да зато прежние-то господа нашим братом не брезговали. Бывалыча, папаша ваш накажут Герваську в обед, -- энтого и следовало! -- а вечером, глядь, уж на дворне жируют, на балалайках с ним жундят... -- А скажи,-- он хорош был, Войткевич-то? Наталья задумывалась. -- Нет-с, не хочу соврать: вроде калмыка был. А сурьезный, настойчивый. Все стихи ей читал, все напугивал: мол, помру и приду за тобой... -- Ведь и дед от любви с ума сошел? -- Те по бабушке. Это дело иное, сударыня. Да и дом у нас был сумрачен, -- не веселый, бог с ним. Вот извольте послушать мои глупые слова... И неторопливым шепотом начинала Наталья долгое, долгое повествование...

песенкЕ, жаворонок. Полный ощущения неопределённой опасности, Алексей оглядел лесосеку. Вырубка была свежа, незапущенная, хвоя на неразделанных деревьях не успела ещё повять и пожелтеть...Лесорубы могут вот-вот прийти. Алексей по-звериному чувствовал, что кто-то внимательно и неотрывно следит за ним. Треснула ветка. Он оглянулся и увидел, что несколько ветвей жили какой-то особой жизнью, не в такт общему движению. И почудилось - Алексею, что оттуда доносился взволнованный человеческий шепот. "Что это Зверь, человек?" - подумал Алексей, и ему показалось, что в кустах кто-то говорит по - русски. От этого он почувствовал сумасшедшую радость...Совершенно не задумываясь, кто там - друг или враг, Алексей издал торжествующий вопль, всем телом рванулся вперёд и тут же со стоном упал как подрубленный

1.Определите стиль речи 2.составьте схему предложений в первом абзаце 3.расскажите о правописании не с причастиями на примере предложений из текста 4.найдите в тексте обособленные обстоятельства и объясните постановку знаков препинания 5.выполните морфологический разбор слова по-звериному

1)Это художественный стиль речи, потому-что присутствуют слова в переносном значение. 2) я думаю что, в 1 предложении схема деепричастного оборота (солнце)-это опред.слово, а захлёбываясь в собственной немудрёной песенке(это деепричастный оборот). 3) Не пишется слитно когда является приставкой, когда это одиночное полное причастие, и с причастиями которые без не употребляются, в данном случае не пишется слитно так как является одиночным и полным причастиям, и слово которое без не не употребляется (немудрёной). 4) густо пахло смолой, и где-то высоко, вырубка была свежа,захлёбываясь в собственной немудрёной песенки, совершенно не задумываясь, деепричастные обороты тоже являются обособленными обстоятельствами. Обособленные обстоятельствп и деепричастные обороты мы всегда с двух сторон выделяем запятыми. 5) По-звериному - определительное наречие образа и способа действия (как?), неизменяемое, в предложение является обстоятельством, подчёркивается тире точкой.