Байрон Джордж Гордон
Произведение “Манфред”

Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия “Манфред”, пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией “Каин”, 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счете побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределенное, – все это наложило неизгладимый отпечаток “мировой скорби” на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, Байрон не раз подчеркивал, что писал ее для чтения), в которой наиболее зоркие из современников – не исключая и самого великого немца – усмотрели романтический аналог гетевского “Фауста”.
Никогда еще непредсказуемый автор “Чайльд Гарольда”, “Гяура” и “Еврейских мелодий” не был столь мрачно-величествен, так “космичен”

В своем презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда еще его образы так не походили своей отчужденной масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался “Манфред” и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя (хронологически оно “зависает” где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо еще у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора – а, следовательно, и для его аудитории – монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.
Поэма открывается, как и гетевский “Фауст”, подведением предварительных – и неутешительных – итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освященного высокой целью и бесконечно одинокого существования. “Науки, философию, все тайны / Чудесного и всю земную мудрость – /Я все познал, и все постиг мой разум: / Что пользы в том?” – размышляет изверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего еще жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделенный таинственным знанием запредельного отшельник, – это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи – и просит подарить ему забвение. “Забвение неведомо бессмертным”, – отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, “какой ему пристойнее”. И седьмой дух – дух Судьбы – появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.
Одиноко скитающегося по горным утесам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами – встречает в миг, когда Манфред, приговоренный к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти – отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: “Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей – от нас самих, / Жизнь для меня – безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут.”
Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп – одной из сонма “властителей незримых”, чей ослепительный образ ему удается вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь.
С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, “в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана”; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, “что знали только в древности”. Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрел власть над духами. Но все эти духовные сокровища – ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, – Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.
“Фея. Над мертвыми бессильна я, но если / Ты поклянешься мне в повиновеньи.” Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он – влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.
Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трех парок, готовящихся предстать перед царем всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трех ведьм в шекспировском “Макбете”; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них “.женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью / превращала / В безумцев мудрых, глупых – в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе.” Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне – огненном шаре.
Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.
Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: “Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука – / Обмен одних незнаний на другие”. Манфред просит Немезиду вызвать из небытия “в земле непогребенную – Астарту”.
Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: “Заутра ты покинешь землю”. И растворяется в эфире.
В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предается хозяин замка, он считает своим долгом призвать его “очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом”. “Слишком поздно”, – слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: “Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок – я тоже”. Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы еще раз насладиться величественным зрелищем заката солнца – последнего в его жизни.
А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта – “единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось.” Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.
Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждет рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. “Дух. Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, – один”. Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остается несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гетевского “Фауста”, то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред (“Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья”).
“Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!” – бросает он на прощание аббату.

1. Ганс Христиан Андерсен Произведение “Гадкий утенок” Гадкий утенок – сказочный образ, в котором воплощены представления автора о судьбе и назначении гения: вопреки всем обстоятельствам, он обязательно добьется признания и славы....
2. Генрих Гейне Произведение “Гренадеры” Во Францию два гренадера Из русского плена брели, И оба душой приуныли, Дойдя до немецкой земли. Придется им – слышат – увидеть В позоре родную страну....
3. Чехов Антон Павлович Рассказ А. П. Чехова “Анна на шее” “После венчания не было даже легкой закуски”. 18-летняя девушка Аня вышла замуж за 52-летнего чиновника Модеста Алексеича. После свадьбы они...
4. Аверченко Аркадий Тимофеевич Произведение “Слепцы” Королевский сад в эту пору дня был открыт, и молодой писатель АVЕ вошел туда, побродил по дорожкам и присел на скамью, на которой уже сидел...
5. Теодор Драйзер Произведение “Американская трагедия” События, о которых повествует Теодор Драйзер в романе “Американская трагедия” разворачиваются в Америке. Главным героем романа является Клайд Грифитс, молодой человек, стремящийся к богатству, славе,...
6. Блез Паскаль Произведение “Мысли” “Пусть же человек знает, чего он стоит. Пусть любит себя, ибо он способен к добру”, “пусть презирает себя, ибо способность к добру остается в нем втуне”....
7. Ганс Христиан Андерсен Произведение “Русалочка” Русалочка – сказочный образ, созданный на основе народного поверья, творчески переработанного Андерсеном. Народное поверье гласило, что русалка обретала бессмертную душу благодаря верной любви человека. По...
8. Генри Джеймс Произведение “Дэйзи Миллер” Молодой американец Уинтерборн, много лет живущий в Европе и успевший отвыкнуть от американских нравов, приезжает в маленький швейцарский городок Веве повидаться с теткой. В гостинице...
9. Рюноскэ Акутагава Произведение “В чаще” Рассказ японского писателя Акутагавы Рюноскэ считается самым лучшим в мире рассказом из когда-либо написанных. Несколько человек рассказывают о произошедшем убийстве, все по-разному, и читателю трудно...
10. Максим Горький Произведение “Случай с Евсейкой” Маленький мальчик Евсейка удил на берегу моря. Со скуки уснул и свалился в воду. Он не испугался. Нырнул и достал дна. Смотрит вокруг –...
11. Блок Александр Александрович Произведение “Роза и крест” Действие происходит в XIII в. во Франции, в Лангедоке и Бретани, где разгорается восстание альбигойев, против которых папа организует крестовый поход. Войско, призванное...
12. Синявский Андрей Донатович Произведение “Любимов” В сказовой повести повествуется о странной истории, происшедшей с заурядным любимовским обывателем Леней Тихомировым. До той поры в Любимове, стоящем под Мокрой Горой, никаких чудесных...
13. Август Стриндберг Произведение “Фрекен Юлия” Действие происходит в Швеции, в графской, усадьбе на кухне в ночь на Ивана Купалу, когда, согласно народной традиции, среди отмечающих этот религиозно-магический праздник временно отменяются...
14. Камило Хосе Села Произведение “Улей” Действие происходит в 1942 г. и сосредоточено вокруг маленького кафе в одном из мадридских кварталов. В книге около ста шестидесяти персонажей, они появляются и, едва...
15. Тургенев Иван Сергеевич Произведение “Холостяк” Действующие лица (сокращенный список). Михайло Иванович Мошкин, 50 лет. живой, хлопотливый, добродушный. Петр Ильич Вилицкий, 23 лет. нерешительный, слабый, самолюбивый человек. Родион Карлович фон Фонк,...
16. Короленко Владимир Галактионович Произведение “Чудная” Морозова – главная героиня, политзаключенная. В центре повествования этого раннего произведения писателя – рассказ конвойного-жандарма Гаврилова о девушке-“политичке” (политзаключенной) Морозовой, которую он сопровождал в ссылку....
17. Шиллер Фридрих Иоганн Произведение “Поликартов перстень” На кровле он стоял высоко И на Самос богатый око С весельем гордым преклонял. “Сколь щедро взыскан я богами! Сколь счастлив я между царями!”...
18. Закруткин Виталий Александрович Произведение “Матерь человеческая” Великая Отечественная война – тяжелейшее из всех испытаний, какие когда-либо выпадали на долю нашего народа. Ответственность за судьбу Родины, горечь первых поражений, ненависть к...
19. Платонов Андрей Платонович Произведение “Фро” Перу прекрасного российского писателя Андрея Платонова принадлежит множество произведений, в том числе Фро. Главная героиня произведения – двадцатилетняя девушка Фрося, дочь железнодорожника. Ее муж уехал...
20. Васильев Борис Львович Произведение “Гибель богинь” Главная героиня повести Бориса Васильева “Гибель богинь” – Наденька, жена директора крупного завода. Ее жизнь полна безмятежного счастья, но только до тех пор, пока...

Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия «Манфред», пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией «Каин», 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счёте побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределённое, - все это наложило неизгладимый отпечаток «мировой скорби» на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, Байрон не раз подчёркивал, что писал её для чтения), в которой наиболее зоркие из современников - не исключая и самого великого немца - усмотрели романтический аналог гётевского «Фауста».

Никогда ещё непредсказуемый автор «Чайльд Гарольда», «Гяура» и «Еврейских мелодий» не был столь мрачно-величествен, так «космичен» в своём презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда ещё его образы так не походили своей отчуждённой масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался «Манфред» и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя (хронологически оно «зависает» где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо ещё у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора - а, следовательно, и для его аудитории - монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.

Поэма открывается, как и гётевский «Фауст», подведением предварительных - и неутешительных - итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освящённого высокой целью и бесконечно одинокого существования.

Науки, философию, все тайны
Чудесного и всю земную мудрость -
Я всё познал, и всё постиг мой разум:
Что пользы в том?

Так размышляет разуверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего ещё жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделённый таинственным знанием запредельного отшельник, - это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи - и просит подарить ему забвение. «Забвение неведомо бессмертным», - отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, «какой ему пристойнее». И седьмой дух - дух Судьбы - появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.

Одиноко скитающегося по горным утёсам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами - встречает в миг, когда Манфред, приговорённый к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти - отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: «Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей - от нас самих, / Жизнь для меня - безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут...»

Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп - одной из сонма «властителей незримых», чей ослепительный образ ему удаётся вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь...

С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, «в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана»; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, «что знали только в древности». Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрёл власть над духами. Но все эти духовные сокровища - ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, - Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.

«Фея. Над мёртвыми бессильна я, но если / Ты поклянёшься мне в повиновеньи...» Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он - влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.

Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трёх парок, готовящихся предстать перед царём всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трёх ведьм в шекспировском «Макбете»; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них «...женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью <…> / <…> превращала / В безумцев мудрых, глупых - в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе...» Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне - огненном шаре.

Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.

Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: «Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука - / Обмен одних незнаний на другие». Манфред просит Немезиду вызвать из небытия «в земле непогребенную - Астарту».

Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: «Заутра ты покинешь землю». И растворяется в эфире.

В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предаётся хозяин замка, он считает своим долгом призвать его «очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом». «Слишком поздно», - слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: «Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок - я тоже». Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы ещё раз насладиться величественным зрелищем заката солнца - последнего в его жизни.

А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта - «единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось...» Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.

Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждёт рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. «Дух. <…> Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, - один». Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остаётся несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гётевского «Фауста», то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред («Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья»).

«Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» - бросает он на прощание аббату.

Манфред
Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия «Манфред», пожалуй, наиболее глубокое и значимое (наряду с мистерией «Каин», 1821) из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счете побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределенное, — все это наложило

Неизгладимый отпечаток «мировой скорби» на драматическую поэму (скептически относившийся к достижениям современного ему английского театра, Байрон не раз подчеркивал, что писал ее для чтения), в которой наиболее зоркие из современников — не исключая и самого великого немца — усмотрели романтический аналог гетевского «Фауста».
Никогда еще непредсказуемый автор «Чайльд Гарольда», «Гяура» и «Еврейских мелодий» не был столь мрачно-величествен, так «космичен» в своем презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда еще его образы так не походили своей отчужденной масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался «Манфред» и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя (хронологически оно «зависает» где-то между XV и XVIII столетиями), важнее, чем где-либо еще у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора — а, следовательно, и для его аудитории — монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта. Поэма открывается, как и гетевский «Фауст», подведением предварительных — и неутешительных — итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освященного высокой целью и бесконечно одинокого существования. «Науки, философию, все тайны / Чудесного и всю земную мудрость — /Я все познал, и все постиг мой разум: / Что пользы в том?» — размышляет изверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего еще жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделенный таинственным знанием запредельного отшельник, — это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи — и просит подарить ему забвение. «Забвение неведомо бессмертным», — отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, «какой ему пристойнее». И седьмой дух — дух Судьбы — появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств. Одиноко скитающегося по горным утесам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами — встречает в миг, когда Манфред, приговоренный к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти — отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: «Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей — от нас самих, / Жизнь для меня — безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут…» Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп — одной из сонма «властителей незримых», чей ослепительный образ ему удается вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь… С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, «в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана»; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, «что знали только в древности». Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрел власть над духами. Но все эти духовные сокровища — ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, — Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи. «Фея. Над мертвыми бессильна я, но если / Ты поклянешься мне в повиновеньи…» Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он — влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого. Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трех парок, готовящихся предстать перед царем всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трех ведьм в шекспировском «Макбете»; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них «…женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью / превращала / В безумцев мудрых, глупых — в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе…» Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне — огненном шаре. Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен. Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: «Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука — / Обмен одних незнаний на другие». Манфред просит Немезиду вызвать из небытия «в земле непогребенную — Астарту». Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: «Заутра ты покинешь землю». И растворяется в эфире. В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предается хозяин замка, он считает своим долгом призвать его «очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом». «Слишком поздно», — слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: «Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок — я тоже». Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы еще раз насладиться величественным зрелищем заката солнца — последнего в его жизни. А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта — «единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось…» Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду. Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждет рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. «Дух. Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, — один». Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остается несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гетевского «Фауста», то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред («Бессмертный дух сам суд себе творит / За добрые и злые помышленья»). «Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» — бросает он на прощание аббату.

1. Мистерию, действие которой развертывается в «местности близ рая», открывает сцена вознесения молитвы Иегове. В молении участвует все немногочисленное «человечество»: изгнанные...
2. Открывают поэму строфы о прекрасной природе, раздираемой бурями насилия и произвола Греции, страны героического прошлого, склонившейся под пятой оккупантов: «Вот...
3. «Эпическая поэма» — по отзыву автора, а по сути — роман в стихах, «Дон Жуан» — важнейшее и самое масштабное...
4. Исполненный живописных контрастов колорит «Гяура» отличает и следующее произведение Байрона «восточного» цикла — более обширную по объему поэму «Корсар», написанную...
5. ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД (англ. Childe Harold) — герой поэмы Дж. Г. Байрона «Паломничество Чайлд-Гарольда» (1812-1818). Ч.-Г, первый романтический герой поэзии Байрона, не...
6. Байрон вошел в мировую литературу ярким новатором, свободным, сильным поэтом. В первом периоде творчества Байрона еще нет оригинальности. Он подражает...
7. Пожалуй, самым знаменитым произведением Байрона стала поэма «Паломничество Чайлд Гарольда», создание которой растянулось на многие годы(1809-1818). Это лирический дневник, в...
8. В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сияньи голубом… Что же мне так больно и так трудно? Жду ль...
9. В парикмахерской раздается крик: «Мальчик, воды!» А потом ядовитый шепот: «Вот, погоди!» — за то, что мальчишка недостаточно расторопен или...
10. Действие повести происходит на берегах Охотского моря во времена Великой Рыбы-женщины, прародительницы человеческого рода. Мифологические мотивы органично вплетены в общую...
11. Жених-призрак В горах Оденвальда в Южной Германии стоял замок барона фон Ландсхорта. Он пришел в упадок, но его владелец —...
12. Как муравей — песчинка к песчинке — строил отец Василий свою жизнь: женился, стал священником, произвел на свет сына и...
13. Действие происходит в одном из уездов средней полосы России. Николай Алексеевич Иванов, помещик, сидит у себя в саду и читает...
14. Рупрехт встретил Ренату весной 1534 г., возвращаясь после десяти лет службы ландскнехтом в Европе и Новом Свете. Он не успел...
15. В предисловии автор подчеркивает, что поводом для написания этого произведения была не смерть М. В. Фрунзе, как многие думают, а...
16. Джон Мильтон Потерянный рай — Поэма (1658-1665, опубл. 1667) Поэт размышляет о причине непослушания первой четы людей, которые нарушили единственный...
17. В праздник Вознесения, в три часа пополудни, у Черных ворот в Дрездене студент Ансельм по извечному своему невезению опрокидывает огромную...
18. Место действия — Англия и Шотландия. Время действия — XI в. Трагедия начинается с разговора трех ведьм, которые обсуждают, когда...

Создаёт драматическую поэму «Манфред».

Байрон. Каин. Манфред. Радиопостановки

Её герой, Манфред – мыслитель, подобно Фаусту , разочаровавшийся в науках. Но если Фауст у Гёте , отбрасывая мертвую, схоластическую учёность, ищет путь к истинному знанию и находит смысл жизни в трудовом подвиге на благо людей, то волшебник и маг Манфред приходит к безнадежно-мрачному выводу:

Познанье – скорбь, и кто всех больше знает,
Тем горше плакать должен, убедившись,
Что древо знания – не древо жизни.
(Пер. Д. Цертелева)

И он вызывает духов, чтобы потребовать у них одного – «забвенья!».

Манфред говорит, что «древо познания не есть древо жизни». Знание волшебства, дав ему сверхчеловеческую власть над стихиями природы, вме­сте с тем ввергло его в жестокое отчаяние. Одержимый тяжкими угрызениями совести, он блуждает по высотам Альп, не находя ни забвения, ни покоя. Подвластные Манфреду духи бессильны помочь ему в его попыт­ках уйти от самого себя.

Титанический индивидуализм гордого «сверхчеловека» высту­пает в драме как знамение времени. Сын своего века, Манфред является, подобно Наполеону , носителем сознания и чувств эпохи. Указанием на это служит символическая песня «судеб» – своеоб­разных духов истории, пролетающих над головой Манфреда. Образ «венценосного злодея, низвергнутого в прах» (иначе говоря – Наполеона), возникающий в их зловещем песнопении, – явно соот­носится с Манфредом. Его история – это романтический вариант европейской наполеонады.

Сколь бы ни были различны формы деятельности павшего императора и могущественного волшебни­ка – их результаты в чем-то совпадают. Для поэта-романтика оба они являются орудиями «судеб» и их владыки – гения зла Аримана . Познание тайн бытия, скрытых от глаз обыкновенных людей, куплено Манфредом ценой человеческих жертв. Одной из них стала его возлюбленная Астарта («Я проливал кровь, – говорит герой драмы, – это была не ее кровь, и все же ее кровь пролилась»).

В этой поэме Байрона об­раз Астарты (при романтической таинственности и непроясненности ее истории) выполняет функции, отчасти сходные с гетевской Маргаритой. Но если для Гете с его оптимистическим пониманием прогресса истории единство ее созидательного и разрушительного начал (Фауста и Мефистофеля) было необ­ходимой предпосылкой творческого обновления жизни, для Байро­на история была лишь цепью катастроф. Однако его Манфред до последней минуты отстаивает свое право на то, чтобы мыслить и дерзать. Гордо от­вергая помощь религии, он замыкается в своем горном замке и уми­рает, как жил, одиноким. Этот непреклонный стоицизм утверждает­ся Байроном как единственно достойная человека форма жизненного поведения.

Образ героя, как бы занимающий все поэтиче­ское пространство драмы, приобретает поистине грандиозные мас­штабы. Его душа – подлинный микрокосм. В ней заключены все стихии мироздания – в самом себе Манфред носит ад и рай и сам творит суд над со­бою. Пафос поэмы – в утверждении величия человече­ского духа, бунтующей и протестующей мысли. Именно она, по мнению Байрона, составляет цен­нейшее завоевание человечества, оплаченное ценою крови и стра­даний.

Романтическая разочарованность Байрона разительным контрастом противостоит просветительскому оптимизму Гете. Но Манфред не примиряется, бунтует. Он гордо бросает вызов богу и умирает непокорным.

Симфония по драматической поэме Байрона

Состав оркестра: 3 флейты, флейта-пикколо, 2 гобоя, английский рожок, 2 кларнета, бас-кларнет, 3 фагота, 4 валторны, 2 трубы, 2 корнета, 3 тромбона, туба, литавры, большой барабан, тарелки, бубен, треугольник, тамтам, колокол, 2 арфы, фисгармония, струнные.

История создания

Эскизы «Манфреда» появились в апреле 1885 года, когда Чайковский находился в Швейцарии, среди дикой природы, где разворачивается действие драматической поэмы Байрона. Работа шла медленно, но 19 сентября того же года была завершена, о чем композитор сообщал в письме к Балакиреву, которому посвятил свою новую симфонию: «Над "Манфредом" я просидел, можно сказать, не вставая с места, почти 4 месяца (с конца мая по сегодняшний день). Было очень трудно, но и очень приятно работать, особенно после того, как, начавши с некоторым усилием, я увлекся».

Премьера состоялась 11 марта 1886 года в Москве под управлением немецкого дирижера М. Эрмансдёрфера, работавшего в Москве в 80-х годах. О впечатлении, произведенном на публику, оркестрантов, друзей и его самого, автор писал в дневнике («полууспех, но все-таки овация») и в письме к Н. фон Мекк 13 марта того же года: «"Манфред", по-видимому, не особенно понравился. Зато музыканты с каждой репетицией все больше и больше проникались сочувствием и на генеральной пробе, после каждой части, сильно и долго стучали смычками и инструментами. Между моими ближайшими друзьями одни стоят за "Манфреда" горой, другие остались недовольны и говорят, что я тут не сам собой, а прикрытый какой-то. Сам же я думаю, что это мое лучшее симфоническое сочинение...» Однако спустя полгода он писал прямо противоположное: «Что же касается "Манфреда", то без всякого желания порисоваться скромностью, скажу, что это произведение отвратительное и что я его глубоко ненавижу, за исключением одной первой части... (особенно финал есть нечто смертельное)...» Чайковский даже предполагал сделать из этой «совершенно невозможной по растянутости симфонии» симфоническую поэму - оставив лишь первую часть, которую «писал с наслаждением».

Такое двойственное отношение автора к «Манфреду» связано с тем, что выбор сюжета и сам тип программности принадлежали не ему, а были предложены Балакиревым - композитором, достаточно далеким от Чайковского по эстетической направленности; в 60-е годы руководимая им Могучая кучка противостояла «консерваторцам» - как тем, кто преподавал в консерватории, так и тем, кто в ней учился. Авторитарный по натуре, Балакирев настойчиво убеждал Чайковского воспользоваться программой, которую написал для Берлиоза после его русских гастролей.

Впервые речь о «Манфреде» зашла в 1881 году. В конце следующего Чайковский от программы категорически отказался, однако два года спустя Балакирев снова принялся его уговаривать «Не правда ли, что программа прелестна?.. Сюжет этот, кроме того что он глубок, еще и современен, так как болезнь настоящего человечества в том и заключается, что идеалы свои оно не могло уберечь. Они разбиваются, ничего не оставляя на удовлетворение душе, кроме горечи». Возможно, что герой поэмы Байрона - богоборец, гордый как Люцифер, одинокий в мире людей, был в достаточной степени чужд Чайковскому; не случайно в окончательном варианте программы акцент сделан на страданиях Манфреда, терзаемого памятью о так страстно им любимой и погубленной Астарте. В то же время этот вариант, написанный самим Чайковским, в изложении сюжета первой части почти дословно совпадает с балакиревским.

Четырехчастная симфония с развернутой программой, опубликованной в начале каждой части, - единственный случай в творчестве Чайковского (друзья верно почувствовали, что здесь он не «сам собой»). Тип литературного изложения, как и некоторые образы, близок Берлиозу, в третьей и четвертой частях прямо перекликаясь с его «Гарольдом в Италии».

Музыка

Программа первой части наиболее подробна: «Манфред блуждает в Альпийских горах. Томимый роковыми вопросами бытия, терзаемый жгучей тоской безнадежности и памятью о преступном прошлом, он испытывает жестокие душевные муки. Глубоко проник Манфред в тайны магии и властительно сообщается с могущественными адскими силами; но ни они и ничто на свете не может дать ему забвения, которого одного только он ищет и просит. Воспоминание о погибшей Астарте, некогда им страстно любимой, грызет и гложет его сердце, и нет ни границ, ни конца беспредельному отчаянию Манфреда...»

Эта программа воплощена в трагической медленной части, совсем не похожей на сонатное аллегро, открывающее все симфонии Чайковского. Сопоставлены два контрастных образа - безотрадное, безнадежное, полное отчаяния настоящее и воспоминания о прошлом, светлом и невозвратимом. Крупная трехчастная форма включает ряд тем, развитие которых идет большими волнами. Первая тема, устремленная вниз, представляет собой напряженный монолог низких деревянных (бас-кларнет и 3 фагота), будто подхлестываемых резкими аккордами низких струнных. Вторая тема (струнные в унисон) упорно стремится вверх, несмотря на сдерживающие, направленные вниз подголоски и неустойчивые гармонии. Третья тема - с пунктирным ритмом, интонациями стона, вздоха, на беспокойном триольном фоне. Развиваясь, варьируясь, они чередуются, достигая кульминации, в которой слышится отчаяние. Это портрет главного героя. Резко контрастен средний раздел, начинающийся после генеральной паузы, - мажорное анданте с певучей темой, звучащей вначале как далекое воспоминание (струнные с сурдинами). Она вызывает ассоциации с другими лирическими темами Чайковского, особенно в развитии, в звучании деревянных с подголосками струнных, приобретая все более страстный, восторженный характер. Следующая напевная минорная тема подобна дуэту мужского и женского голосов. После грандиозного нарастания возвращается первая тема - тема Манфреда. Она звучит еще более скорбно, с несвойственным Чайковскому надрывным пафосом.

Заголовок второй части - «Альпийская фея является Манфреду в радуге из брызг водопада». Это легкое воздушное скерцо, полное изобразительных эффектов, невольно вызывает ассоциации со скерцо феи Маб из «Ромео и Джульетты» Берлиоза. С обычной для Чайковского изобретательностью рисуются в легких стаккато деревянных сверкающие на солнце водяные брызги. Тема варьируется, окрашивается в минорные тона, словно набежавшие облака на миг скрывают солнце, и возвращается в первоначальном виде. Наконец, остается лишь один затухающий звук, предвещающий явление из водопада самой феи. Это трио скерцо, построенное на распевной теме, как всегда у Чайковского, независимо от сюжета, узнаваемо русское. Светлую картину омрачает скорбный мотив Манфреда из первой части. Звучащий у валторны соло, он не сливается ни со светлой темой феи (флейты), ни с легкими брызгами водопада (стаккато струнных и деревянных) - герой одинок, его измученная душа не может обрести покоя. Реприза скерцо - картина водопада, в струях которого на миг, вместо альпийской феи, является Манфред.

Медленная третья часть - «Пастораль. Картина простой, бедной, привольной жизни горных жителей». Чередующиеся мелодии напоминают непритязательные пастушьи наигрыши (гобой, валторна, деревянные духовые, подражающие волынке). Развитие этих тем образует большую волну нарастания, на гребне которой трагическим контрастом является искаженная тема Манфреда у труб, играющих с предельной силой (четыре форте) на фоне тремоло литавр: «Как судороги молча рыдающего человека, как еле слышные и сдавленные стенания, сотрясаются мрачные аккорды на фоне ударов колокола» (А. Должанский). Возвратившиеся свирельные наигрыши звучат более тревожно, словно омраченные трагической темой Манфреда.

Финал - «Подземные чертоги Аримана. Появление Манфреда среди вакханалии. Вызов и появление тени Астарты. Он прощен. Смерть Манфреда». Программа этой части поразительно напоминает финал «Гарольда в Италии» Берлиоза - композитора абсолютно чуждого Чайковскому. Возникают ассоциации и с финалом Фантастической симфонии - шабашем ведьм, вплоть до сходства первой темы, основанной на ускоряющемся гаммообразном движении вверх. Вторая тема, дикой пляски, еще более усиливает разгул страстей. Краткий медленный эпизод обрывает вакханалию хоральными звучаниями, предваряя появление темы Манфреда. И снова с неистовой силой возобновляется адская оргия (фугато, затем объединение обеих тем), опять прерываемая появлением Манфреда. Вызов духа Астарты - свободно построенный эпизод адажио, в котором скорбно и кратко излагается тема Астарты из первой части. Как последний взрыв отчаяния, исступленно звучит тема Манфреда. Его прощение символизирует просветленный хорал в исполнении духовых инструментов и фисгармонии. В торжественное звучание вплетается средневековый мотив «Dies irae» (День гнева) - напоминание о Страшном Суде, ожидающем грешника.

А. Кенигсберг

В середине 80-х годов Чайковский вступает в новый период своего творчества, характеризующийся высшей зрелостью, глубиной и значительностью замыслов в соединении с совершеннейшим мастерством, богатством и разнообразием средств музыкального выражения. За последние восемь лет жизни, от 1885 до 1893 года композитором был создан ряд величайших шедевров как в опере, балете, камерном вокальном жанре, так и в области симфонической музыки. Творчество его, быть может, утрачивая что-то от лирической свежести и непосредственности «Ромео» или «Онегина», одновременно становится более углубленным и сосредоточенным по мысли, усиливаются трагические акценты и открытое душевное излияние осложняется напряженными, часто мучительными раздумиями над «роковыми вопросами» человеческого бытия.

Этот перелом впервые обозначился в симфонии «Манфред» по Байрону, создание которой явилось известного рода рубежом в творчестве Чайковского как симфониста. После нескольких лет исканий, проб и экспериментов, блуждания «по безграничному полю композиции» в стремлении «найти свою настоящую тропинку» (как писал Чайковский Балакиреву 12 ноября 1882 года) он вновь обращается к большой теме высокого философского звучания. Предложенная Балакиревым в 1882 году программа поначалу не заинтересовала Чайковского, показалась ему слишком пестрой и поверхностной. Мотивируя свой отказ от нее, он писал: «Я вовсе не думаю, что программная музыка à la Berlioz есть вообще ложный род искусства, но лишь отмечаю факт, что мной на этом поприще не сделано ничего замечательного». Как известно, эта программа была написана Балакиревым еще в конце 60-х годов для Берлиоза и даже отчасти по образцу его «Фантастической симфонии» и «Гарольда в Италии». Подобный тип картинно-описательной программности никогда не был близок Чайковскому, стремившемуся к большей психологической обобщенности и более концентрированному воплощению драматургического конфликта. Самый образ байроновского героя с его гордым одиночеством и презрением к людям вряд ли мог увлечь композитора, основным мотивом творчества которого всегда были горячее участие к человеку и сострадание к его жизненным невзгодам.

Тем не менее два года спустя Чайковский возвращается к этому сюжету и находит в нем черты близкие и созвучные его собственному умонастроению. Но в ходе работы над осуществлением творческого замысла у него порой возникает ощущение внутренней фальши и отчужденности, что в какой-то степени сказалось и на окончательном результате. При всей глубине и яркости музыки «Манфред» - произведение не вполне ровное и не свободное от противоречий. В сущности, уже в первой части симфонии («Томимый роковыми вопросами бытия, терзаемый жгучей тоской безнадежности и памятью о преступном прошлом, он испытывает жестокие душевные муки») образ Манфреда, как понимал его Чайковский, получает вполне законченное выражение; остальные три части («Альпийская фея является Манфреду в радуге из брызг водопада», «Пастораль, картина простой, бедной, привольной жизни горных жителей», «Подземные чертоги Аримана. Адская оргия... смерть Манфреда») представляют собой ряд мастерски написанных живописных сцен, лишь внешне связанных между собой посредством появления в каждой из них темы Манфреда. Сам композитор допускал возможность самостоятельного существования первой части и однажды даже высказал желание сохранить ее в виде симфонической поэмы, отбросив три последующие.

Музыка этой части с огромной силой передает трагическое смятение чувств в душе героя, мучимого сомнениями, раскаянием, сожалением об утраченном счастье. Общий мрачный и суровый колорит музыки в среднем разделе (воспоминание Манфреда о погибшей возлюбленной Астарте) просветляется, становится более мягким и лиричным. Частые смены характера изложения и динамических оттенков, стремительные взлеты и падения, переходы от тягостного раздумья к бурному отчаянию передают состояние мучительной душевной раздвоенности, рождаемой стремлением проникнуть в тайны бытия и сознанием тщеты своих усилий. Афористически краткая, лаконичная тема или, точнее говоря, мотив Манфреда в первых тактах этой части воспринимается как повисающий в воздухе безответный вопрос, а круто ниспадающее по ступеням малого септаккорда дополнение подчеркивает его безнадежность.

Более настойчиво звучит интонационно родственная ей вторая тема в октавном изложении струнных с контрапунктом низких деревянных и медных, но и она оканчивается так же вопросительно неустойчиво.

Логично и последовательно развивающаяся форма этой части отличается вместе с тем свободой построения и не укладывается в какую-либо из традиционных классических схем. В ней можно выделить три основных раздела: беспокойному смятенному драматизму первого раздела контрастирует лирическая середина, в которой, однако, слышатся те же беспокойно вопрошающие и не находящие ответа интонации. Сравнительно краткий заключительный раздел представляет собой трагическую кульминацию всей части. Здесь тема Манфреда впервые появляется в полном развернутом виде (В эскизной записи «Манфреда» эта тема появляется уже на первой странице в данном своем виде. Приберегая этот полный вариант до главной, наивысшей кульминации, композитор достигает очень сильного эффекта. Чередование отдельных ее мотивов с эпизодами развивающего типа в первом разделе придает музыке характер неустойчивого «блуждания мысли и воли» (Б. В.Асафьев).) , излагаемая струнными в унисон на фоне беспокойно пульсирующих аккордов деревянных духовых и валторн, выражая предел отчаяния, горечи утрат и крушения всех надежд.

Весь этот раздел почти полностью, с сохранением той же тональности и формы изложения, воспроизводится в эффектном, но несколько громоздком и пестром по материалу финале симфонии, перед эпизодом смерти Манфреда. Однако это повторение не вносит ничего нового в характеристику образа, полный цикл развития которого пройден в первой части.

Несмотря на всю свою неровность и неравноценность отдельных частей, «Манфред» стал важнейшим этапом в развитии симфонизма Чайковского. Во многих отношениях от него протягиваются прямые нити к двум его последним, самым глубоким по мысли и философски значительным симфониям, при создании которых композитора волновали те же «роковые вопросы» жизни и смерти, добра и зла, могущества и бессилия человека перед лицом жестокой и беспощадной действительности.